Комедианты

Слодкевич, хоть и поскользнулся сильно раза два на паркете, раза два уронил шляпу, однако же, сняв зубами перчатки, сел в кресло подле дочери графа.

Он начал бы даже безотлагательно разговор, кидаясь смело в омут волокитства, если бы пружины кресла, к которым он не привык, не обеспокоили его немного в самом начале. Он оглянулся несколько раз, не строят ли ему каких-нибудь штук; чувствуя, что он подымается, хотел избежать этого удовольствия и, пожав плечами, обратился к Цесе.

Если б не печаль и досада на душе, Цеся давно выбрала бы неоцененного провинциального оригинала целью своих шуток, но теперь ей было не до того. Она и Сильван только переглянулись, как бы соболезнуя, что дела отца приводят к ним подобные фигуры. Хотя Слодкевич воображал, что с барами легко разговаривать, однако, когда пришлось заговорить с Цесей, он не знал, с чего начать.

— Для начала весны у нас время ничего! — сказал он, наконец, полагая, что это пойдет дальше.

— Что? — спросила Цеся.

Необходимость повторить другой раз это рассуждение смешало Слодкевича; но смело стоя за правду, он высказал свою аксиому вторично.

— Действительно! — ответила Цеся. — Но разве это уже начало весны?

Судья, не понимавший жизни без календаря, смутился этим вопросом.

— А как же? — сказал он. — Да ведь теперь того и жди, что жаворонок запоет.

Жаворонка он влепил, как существо, могущее навести разговор на поэтическую дорогу.

«Но, черт ее возьми, как хороша! — подумал он. — Немножко бледна! Ничего, ничего, поправится!»

— Я думала, что это еще зима, — ответила Цеся, зевая, — у нас зима длится от лета до лета. Так холодно.

Она вздрогнула.

Слодкевич не понял.

«Бредит, — подумал он, — неужто ей не дали воспитания, что она не знает о весне и об осени? Вот удивительная вещь! И по-французски бормочет».

— Вы, вероятно, занимаетесь садом, хозяйством?

— Я? Хозяйством? — воскликнула Цеся со смехом. — Это было бы превосходно!

— То есть хозяйством в саду! — добавил судья.

— Я люблю цветы, — ответила Цеся, удерживаясь. — А вы?

— Я также, очень! У меня есть даже на одном фольварке очень красивые астры, которые достались мне за недоимку и не стоят ни гроша… И пионы! Но у меня всегда девчонки рвут.

— Особенно жаль пионов, — сказала Цеся шутя, — вы, должно быть, их любите?

— А как же! — возразил Слодкевич. — Хоть мы, хозяева, и не женаты!

— Так вы не женаты? До сих пор не женаты? — спросила Цеся, будто бы удивленная.

— Не было времени, — сказал судья. — Изволите видеть, у меня на шее тысяча душ, хозяйство; а как задумаешь жениться, так ведь отымет много времени.

— У вас тысяча душ?

— Тысяча одиннадцать мужеска пола, тысяча двадцать три женских; три хорошеньких фольварка, винокурня.

— Прошу покорно, и до сих пор не женаты! — воскликнула Цеся, подшучивая так серьезно, что Слодкевич, увлеченный ловкостью разговора, и не догадывался, что над ним безжалостно смеются.

— И уж позвольте доложить вам, — сказал, разнеживаясь, Слодкевич, — с каждым днем чувствую сильнее необходимость отыскать себе неразлучную подругу жизни. Скучно мне; грустно одному. — Он вздохнул, вздохнула и графиня. Судья стал смелее.

— Если б я только нашел кого, кто бы мне понравился…

— И кому бы вы понравились, — прибавила Цеся.

— Да, да! — поправился Слодкевич.

— Что же? Симпатии бывают обыкновенно взаимные, — говорила безжалостная Цеся.

— Бывают взаимные, — повторил судья, удивляясь, как идет гладко. — Ну, так я бы сейчас и женился. Дома у меня нет, но это бы сейчас устроилось, и все остальное, — были бы деньги, были бы деньги!

«Не слишком ли далеко я заехал? — спросил он самого себя мысленно. — Но она, видимо, ободряет меня».

— Я вас посватаю! — сказала Цеся, которой пришло на мысль предложить ему Бжозовскую.

Слодкевич рассмеялся, кланяясь; но в эту минуту граф, не без причины опасавшийся, чтобы дочь не слишком далеко зашла в своих шутках, взял судью за руку и увел.

За обедом нужно было много силы воли, чтобы не засмеяться над несчастным Слодкевичем, который смотрел на кушанья с удивлением и не знал, как быть с ними, до тех пор, пока пример не указывал ему, что надо было делать. В конце, когда подали воду для полоскания, он проглотил целую чашку теплой воды; Сильван фыркнул; но стулья встающих зашумели, и никто этого не заметил. Несчастного увлек запах лимонной корки!

Курить пошли во флигель. Сильван своих гостей пригласил к себе, а граф, постоянно подозревая еще, что у Слодкевича есть какое-нибудь дело, повел его с собою, с намерением отделаться от него как можно скорее.

После нескольких рюмок вина судья повеселел, стал далеко смелее и шел с решительным намерением просить у графа руки его дочери. Подали трубки, и Дендера задумался. Слодкевич что-то рассказывал, беспрестанно вспоминая свою тысячу душ; наконец он встал и, нагибаясь на одну ногу, повел речь:

— Ясновельможный граф, вы позволите мне… то есть…. питая такое уважение к вашему дому… по старому обычаю… сильно убежденный… хотя не скрываю перед собой… было бы для меня это большой честью…