Комедия убийств. Книга 1

Это было давно, до армии, еще в школе, перед выпускным.

«Откуда они узнали, что я здесь? Жильцы? Все-таки вызвали наряд!»

Звук шагов приближался.

«Все!» — сказал себе Илья и закрыл глаза.

XXXIV

Два Языка метал громы и молнии, содрогалось от бурлившей в нем злобы изуродованное тельце, кривился изрыгавший ужасные ругательства рот. Шут брызгал ядовитой слюной, грозя страшными казнями всем, кто попадался под руку.

Накануне вечером он так устал, что, едва хлебнув вика, прилег на минуточку и проспал всю ночь, так и не успев задушить ублюдка Губерта. Теперь тот сбежал. Барон, у которого проклятый ублюдок стащил огромный изумруд, требовал отыскать мерзавца и изжарить на медленном огне. Труп монаха, сообщника Губерта, — на кого еще думать? — обезглавили и выкинули в ров, а голову насадили на длинный, остро отточенный шест и выставили перед подъемным мостом, чтобы всякий входящий помнил — есть в замке твердая рука.

Это было куда легче, чем ловить как в воду канувшего Найденыша.

Трое суток рыскали они по округе; заячий след беглеца, укравшего у крестьянина лошадь, оборвался… на опушке Мертвой рощи, прозванной так оттого, что десятки и даже сотни смельчаков, кто желая срезать путь, кто по незнанию, кто по глупости или самонадеянности, кто и просто из любопытства, пересиливавшего страх, дерзал направить стопы в этот с виду обычный лес. Живым оттуда не возвращался никто. Поговаривали, что там обитают разбойники, этим отчасти объяснялось то, что последние по сей день оставались неуловимыми.

Воины под страхом страшной казни отказывались входить в Мертвую рощу. Кто знает, веди их сам барон, бросился бы бесстрашный рыцарь, пришпоривая дестриера, прямо в чащу, и солдаты, поддавшись его порыву, последовали бы за ним. Однако идти за Робертом и уж тем более за шутом никто не решился бы. Да и сам Два Языка не осмеливался повести испуганную дружину в лес, где, может статься, живут не только Духи, ухающие совами в ночи, но и настоящие душегубы-разбойники, которым лес — дом родной, где известна им каждая пядь земли, каждый гриб, каждое деревце.

Гвиберт вернулся в замок еще более разъяренным, чем уехал. Он знал, что скажет господин…

Нашлась всего дюжина добровольцев, в число которых вошел и сам шут (а что ему оставалось делать?). Он прекрасно знал: стоит Рикхарду приказать, и голову молочного братца устроят на острие шеста напротив исклеванной птицами головы Прудентиуса. Господин велел вернуть смарагд любой ценой, вернуть камень и найти вора, укравшего его. Тринадцатым добровольцем оказался Роберт (воины не желали идти в лес без него).

С тяжелым сердцем, простившись с Арлетт, Гвиберт, обуреваемый скверными предчувствиями, выступил в путь. К концу дня отряд его стал лагерем на опушке Мертвой рощи, с тем чтобы, переждав ночь, утром войти в лес.

XXXV

Илья закричал, ему показалось, что деревья в страшном, чуждом всему живому лесу заплясали, заходили ходуном. Жалобно ржали лошади, холодели от ужаса сердца храбрецов. Конь вздыбился под ним, развернулся и помчался вон из чащи к опушке, туда, где только и могло ждать спасение. Но тут могучее животное рухнуло как подкошенное, наскочив на протянутую кем-то веревку. Со всех сторон на упавшего на землю всадника бросились одетые в лохмотья уроды, их глаза блистали ярким, как вольтова дуга, зеленым электрическим светом…

— Иванов, Илья Сергеевич? — услышал он и следом: — Это ваша сумка?

— Да… — выдавил Илья.

— Откройте ее.

Пальцы не желали слушаться, но он легко справился с «молнией», хотя она немного заедала.

«Это же не моя сумка», — мелькнуло у Ильи в голове. Он заглянул:

— Это не мое… Это… Э….

Было от чего Иванову лишиться дара речи: на дне черной или темно-синей сумки (разве поймешь при таком освещении — окна точно из рыбьего пузыря) лежал… его собственный, знакомый до боли в мозгу старинный, с клеймом мастера на покрытом засохшей кровью топорище и с гладкой вытертой десятками, а то и сотнями пальцев и ладоней рукояткой топор.

XXXVI

В то время как Губерт, мучимый разлукой с любимой, ежеминутно ожидая самого худшего, прозябал в обществе насмерть надоевшего Прудентиуса, участь Арлетт оказалась не столь уж печальной. Ненавистный шут поразил женщину: он в отличие от других мужчин любил не только быть господином, но и рабом. С ним Арлетт узнала много такого, о чем раньше едва ли догадывалась.

Горбун Гвиберт, еще в Нормандии получивший за неумеренную болтливость прозвище Два Языка, и верно, оказался языкаст, он не уставал восхищать рыжеволосую красавицу, погружая ее в пучины сладкой неги, рисуя перед ней перспективы: он, Гвиберт, — первое лицо при молодом господине, Роберте де Мон-твилле. Она, Арлетт, станет настоящей хозяйкой замка.