Комемадре

— Более-менее, — монотонно отвечает голова. — Потолок очень низкий.

Так проходят первые две секунды. Ледесма отвечает: «Вы полагаете?», на что уходит следующее мгновение, больше от головы комментариев не следует. Переход из одного состояния в другое столь стремителен, что в ее голове еще остается что-то эльзовое. Вечность не волнуют низкие потолки. Это хорошая фраза, чтобы подумать над ней какое-то время, сыграть в адвоката дьявола, главного защитника приверженности любому великому делу.

Входит следующий пациент, новое имя.

— Не волнуйтесь, — говорит ему Ледесма и активирует нож.

— Что вы сделали с моей шеей? — спрашивает голова.

— Ничего.

— Не думаю, — заканчивает разговор голова.

Гуриан напоминает всем о том, что мы договорились не задавать вопросов. Ледесма запускает третьего донора, усаживает его и молча дергает за рычаг.

Лицо головы искажается гримасой боли. Рот раскрывается и, используя воздух, нагнетаемый машиной, кричит девять секунд подряд. Один из коллег падает в обморок. На счете от одного до девяти его лицо стремительно белеет, и он бесшумно валится на пол, даже не опрокинув стула. У нас уходит какое-то время на то, чтобы привести его в чувство. Ледесма предлагает ему выйти подышать, но он мужественно отказывается и садится на место.

Входит следующий донор. Это девушка лет двадцати. Я задаюсь вопросом, кто занимается телами, скапливающимися в подвале. Папини любит полапать за грудь старушек, потерявших сознание. Что помешает ему сделать то же самое впоследствии с телом этой девочки, когда его никто не будет видеть? Впрочем, если бы он был способен на поступок, Менендес уже была бы его женщиной. Он не способен.

— Можно задать вам один вопрос? — спрашивает девушка.

— Разумеется, — отвечает Ледесма.

— Донорство происходит после смерти, ведь так?

— Конечно, — кивает Ледесма, — присаживайтесь вот сюда.

Девушка хочет добавить что-то еще, но мистер Алломби дергает за рычаг.

— Дайте воды, — произносит голова.

Если считать каждый такой ответ откровением, выходит, что Вселенная во всей своей полноте не очень-то отличается от здесь и сейчас. Быть может, мы слишком долго смотрим на мир материальный и наш взгляд не может перестроиться и воспринимать предметы, не имеющие формы, веса и своего срока: привычка тесным обручем сдавливает наши головы, даже когда мы переходим в мир иной.

Как бы то ни было, это разочарование космических масштабов. Впрочем, разум и научная честность подсказывают, что провал кроется в самом ожидании откровения. В любом случае у нас еще есть время — мы можем, не отменяя эксперимент, поставить другие задачи. Перед следующим донором расступятся воды, и кто-то уверует, а кто-то — нет.

Ледесма чувствует в нас пораженческие настроения. Сам он весь мокрый от пота. Но машину рано выкидывать на свалку. Выводы можно будет делать при наличии большего числа голов. Мистер Алломби предлагает остановиться и перекусить. Не удержавшись, я встаю первым, и все смотрят на меня. Кто-то думает, что меня подгоняет желание съесть сэндвич, и тоже пускает слюну, но сидя на своем месте. Другие полагают, что мне тяжело морально и я хочу убежать подальше от эксперимента. Я замедляюсь, чтобы не вызывать дополнительных подозрений. И в этой своей неспешности вижу, как мистер Алломби берет Менендес под руку, словно и не было ничего в Ледовом дворце и она согласна обо всем забыть и начать с нуля. Он ведет ее к выходу. Они беседуют о чем-то, чего нельзя расслышать. Я спешу вперед.

— Я подумаю, сеньор Алломби, — говорит Менендес.

— Спасибо.

Они улыбаются.

Понятно! Мне хочется прищелкнуть пальцами от досады. Пока я бьюсь, чтобы доказать ей, непонятно зачем, наличие у меня стальных яиц, ее жизнь продолжается. Враг не дремлет и пристреливается, чтобы повторно предложить ей руку и сердце, но уже не на публике, среди танцующих и катающихся, а в коридоре, который Менендес знает как свои пять пальцев, где она чувствует себя комфортно и почти невидима.

Я бы взял вот этот шнурок, видишь его? И привязал бы твой язык к нёбному язычку, нёбный язычок — к желудку, а желудок — к матке, чтобы, когда ты надумаешь сказать «да», вырвать из тебя все внутренности.

Мой рот забит сыром и ветчиной. Если я открою его, не будет видно даже зубов. Я ем, как грязный бродяга в ночлежке для иммигрантов, вынашивающий преступление против тех, кто приютил его на земле обетованной. Перемалываю пищу, как человек со стальными челюстями, примат, в которого я намерен превратиться.