Комемадре

Он хочет построить инсталляцию из стоящих кругом гильотин по схеме из дневника Кинтаны и сделать так, чтобы личинки съели что-нибудь живое. Фонтанируя идеями, доходит до прямой видеотрансляции. Я отвечаю ему, что идея кажется мне совершенно абсурдной и неинтересной, но при этом предлагаю ему продолжить ковыряться в моем прошлом, чтобы посмотреть, что он оттуда выкопает. Я разрешаю ему использовать Себастьяна, предков Себастьяна, двухголового младенца и мой похищенный палец. Он отвечает, что я могу оставить себе ребенка: умышленное использование уродства срабатывает только один раз, в самой первой и нацеленной на конфликт инсталляции, вроде моей. Я парирую тем, что мой ампутированный палец служил для той же цели и перекликался с первой инсталляцией. Он отвечает: «Твоему пальцу мы обязаны почти всем: он был так же к месту, как когда тебе позарез нужно поковыряться в носу на уроке географии. Твоя жертва, впрочем, была бы куда возвышеннее в XIX веке, когда еще не придумали анестезии». Я спрашиваю у него, каким нужно быть романтиком, чтобы думать о боли как о форме художественной честности.

Я вижу, как под действием ежедневных процедур стираются наши физические различия. Моя голова становится не такой круглой, губы уменьшаются, я использую другие группы мышц для смены выражения на лице, он безбород, поэтому я бреюсь раз в неделю.

Годы спустя, после того как Либераче, разбив лицо о фортепиано, задумался о том, чтобы попросить своего возлюбленного, чтобы тот сделал себе при помощи пластической хирургии такое же лицо, но еще до того, как Орлан[8] сообразила, какие преимущества ей может дать операционная, в Буэнос-Айресе родился первый истинный монстр, в полной мере осознававший себя и мир искусства, наблюдавший за его взрослением. «Мы сделаем это потому, что у нас есть для этого средства, и потому, что мы — первые, кому пришло в голову, как это сделать». Это наш повод для гордости, услада нашего тщеславия. Некоторые исследователи (включая Линду) уверены, что наше творчество порождено диктатурой, увечьями Эвиты[9] и, конечно же, надоевшей всем до тошноты «Бойней» Эчеверрии.

Дневник не лгал: достаточно было полить водой черный порошок, и комемадре ожило. По форме это растение напоминает кактус. Появление личинок происходит через восемь недель, на десятой неделе их концентрация на кубический миллиметр достигает своего максимума.

Мы думаем заразить личинками комемадре настоящую человеческую ногу, сделать так, чтобы она растаяла, оставив после себя черный порошок, который под микроскопом окажется кашей из ртов и ножек. Лусио представляет себе много ног, танцующих увечный канкан за счет электрических импульсов, посылаемых зрителями. Мне нравятся канкан и интерактив, но претит механическое повторение предыдущей инсталляции. Кроме того, я не хочу больше бегать по моргам. Одной ноги достаточно. Предлагаю, чтобы это была конечность живого человека.

Нам нужно найти кого-то сговорчивого и нуждающегося в деньгах, чтобы усадить его на велосипед (непременно велосипед) и держать его там, пока личинки будут пожирать его ногу до колена. Здравый смысл подсказывает, что ногу следует предварительно отрезать, чтобы личинки не съели всего человека.

Тот же самый хирург сделает наши лица одинаковыми, убрав мельчайшие различия. Мы уже заставили греметь наши имена, осталось дополнить их одним общим лицом. Лусио Лават считает это перебором. Я готов поставить свою жизнь на кон: это будет иметь медийный успех.

Лусио спрашивает, кто из нас двоих будет образцом. Он склоняется к своей кандидатуре и говорит, что сбрить растительность проще, чем отрастить волосы там, где их нет от природы. В этом случае мне придется уменьшить губы и скулы, начать принимать гормоны, чтобы замедлить рост волос, и спилить некоторые части черепа. «Звучит по-мальчишески», — говорит мне Даг по телефону. За неделю ему удается найти первых инвесторов. То, что кто-то согласился вложиться в наш проект, выбивает нас из колеи, словно мы заранее нацелились на провал, рассчитывая не воплощать своей задумки.

В биографии Лусио есть почти украденный Бёрдслей, зато я могу похвастать добровольно отсеченным пальцем, а теперь мы говорим о необратимых изменениях. Я вызываюсь отдать хирургу мое тело. «Ты уберешь меня со сцены», — отвечает Лусио.

Даг предлагает нам выбрать в качестве модели кого-то третьего, настоящего или придуманного человека. Известные персонажи (Бетт Дейвис, Христос Мантеньи и Перон) отпадают, потому что с ними связано слишком много ассоциаций и потому что ни один хирург не сможет сделать нам эти лица, не испортив их. Мы склоняемся к выбору в пользу реального человека. Лусио усложняет задачу: им должен быть тот, кто пожертвует свою ногу искусству.