Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса

Даже бесчувственные Мильднер[128] и Эйхман не захотели бы поменяться со мной местами. Такому заданию не завидовал никто. Я много раз и подробно обсуждал с Эйхманом всё, что было связано с окончательным решением еврейского вопроса, никак не выдавая при этом своих внутренних страданий. Я всеми способами пытался выявить в Эйхмане его внутреннее, подлинное мнение об этом «окончательном решении». Но даже во время наших продолжительных попоек наедине друг с другом он оставался одержимым сторонником тотального уничтожения всех евреев, до которых можно было добраться. Нам следовало осуществлять уничтожение хладнокровно, без жалости и как можно быстрее. Малейшее промедление при этом позднее будет жестоко отомщено. Ввиду такой железной решимости мне приходилось прятать свои человеческие сомнения. Да, я должен признаться, что мои гуманные порывы казались мне — после таких бесед с Эйхманом — чуть ли не предательством фюрера. У меня не было выхода из душевного разлада. Я должен был продолжать процесс уничтожения, продолжать массовые убийства, продолжать хладнокровное наблюдение за тем, что внутренне меня глубоко волновало. Я должен был спокойно относиться ко всем происшествиям. Но даже самые мелкие события, которые, возможно, до другого и не дошли бы, уходили из моих мыслей не так-то просто. В Освенциме я воистину не смог бы пожаловаться на скуку. Если какое-нибудь событие приводило меня в смятение, мне нельзя было пойти домой, к своей семье. Тогда я садился на лошадь и на скаку избавлялся от жутких картин. Нередко я приходил ночью в конюшню и там, среди своих любимцев, находил успокоение. Часто случалось, что дома мне вдруг вспоминалась какая-нибудь сцена из процесса уничтожения. Тогда мне надо было выйти. Я больше не мог оставаться в уютном кругу своей семьи. Часто, когда я видел наших самозабвенно игравших детей, или переполненную счастьем жену с малышом, мне приходила в голову мысль: долго ли продлится ваше счастье? Жена не могла объяснить моё мрачное настроение, считала, что оно вызвано работой. Когда по ночам я находился возле прибывшего транспорта, возле газовых камер, возле огня, я старался думать о жене и детях, никак не связывая их с процессом ликвидации. Женатые, находившиеся возле крематория, или дежурившие у газовых камер, часто говорили мне [о том же самом]. При виде детей с женщинами, шагавших к газовой камере, я невольно думал о собственной семье. С начала массовых ликвидаций в Освенциме я не бывал счастлив. Я был недоволен самим собой. А тут ещё главное задание, бесконечная работа, и сотрудники, на которых нельзя было положиться. Да ещё начальство, которое не понимало меня и не желало меня выслушивать. Воистину безрадостное и тягостное положение. И при этом все в Освенциме считали, что у коменданта прекрасная жизнь.

Да, моей семье жилось в Освенциме хорошо. Каждое желание, возникавшее у моей жены, у моих детей, исполнялось. Дети могли жить свободно и безмятежно. У жены был настоящий цветочный рай. Заключённые делали всё, чтобы сделать приятное моей жене и детям, чтобы оказать им любезность. Ни один из бывших заключённых не сможет сказать, что в нашем доме с ним плохо обошлись. Скорее, моя жена могла что-нибудь подарить тому заключённому, который у нас работал. Дети постоянно выпрашивали у меня сигареты для заключённых. Особенно дети были привязаны к садовникам. Вся семья отличалась любовью к сельскому хозяйству и особенно ко всяким животным. Каждое воскресенье я вместе с семьёй объезжал поля, обходил стойла для животных, не исключая и псарни. Две наши лошади и жеребёнок пользовались особой любовью. В саду у детей всегда водились какие-нибудь зверьки, которых им вечно приносили заключённые. То черепахи, то куницы, то кошки, то ящерицы — всегда в саду было что-нибудь новое, интересное. Летом дети плескались в бассейне в саду, или в Соле[129]. Самой большой радостью для них было плескаться вместе со своим папочкой. Но у меня было слишком мало времени, чтобы разделять детские радости. Сегодня я горько сожалею о том, что у меня не оставалось много времени для своей семьи. Ведь я всегда считал, что должен постоянно находиться на службе. Это преувеличенное чувство долга делало мою жизнь ещё более тяжелой, чем была она тяжела сама по себе. Жена постоянно говорила мне: не думай всё время о службе, думай и о своей семье тоже. Но что знала моя жена о вещах, которые меня угнетали? Она никогда о них не слышала.

9. Начальник службы в инспекции концентрационных лагерей (ноябрь 1943 — май 1945)