Комендант Освенцима

От шурина я узнал, что меня разыскивает английская военная полиция, что моя семья находится под строгим надзором, а в её доме был проведён тщательный обыск. 11 марта [1946] в 23 часа меня арестовали. За два дня до того разбилась моя капсула с ядом. Поскольку при первом испуге, спросонья, я принял арест за разбойное нападение (там они случались часто), он удался. В военной полиции мне здорово досталось. Меня затащили в лес, в ту самую казарму, из которой восемь месяцев назад англичане меня выпустили. Состоялся мой первый допрос с предъявлением веских доказательств. Что было записано в протоколе, не знаю, хотя я его подписал.[156] Однако алкоголя и плётки мне тоже досталось слишком много. Плётка была моей собственной, она случайно оказалась в багаже моей жены. Хотя едва ли хоть один удар этой плёткой достался моей лошади, а тем более заключённому. Но один из тех, которые меня допрашивали, считал, что этой плёткой я постоянно избивал заключённых. Через несколько дней я прибыл в Минден-на-Везере, в главное место допросов английской зоны. Там мне досталось ещё больше от первого английского прокурора, майора. Тюрьма соответствовала его поведению. Через три недели меня внезапно побрили, подстригли и я смог помыться. С момента моего ареста с меня не снимали наручники. В тот же день меня на легковом автомобиле доставили в Нюрнберг вместе с одним привезённым из Лондона военнопленным, свидетелем защиты по делу Фирцше.[157] После того, что мне довелось пережить, заключение при МВТ [Международном военном трибунале] стало для меня просто санаторием. Я сидел в корпусе главных обвиняемых и мог видеть их ежедневно, когда тех водили на заседание суда. Почти ежедневно там проходили осмотры со стороны представителей всех стран-союзниц. Меня тоже всегда показывали как особо интересного зверя. В Нюрнберге я оказался потому, что адвокат Кальтенбруннера затребовал меня в качестве свидетеля защиты. До меня и по сей день не дошло, как я, именно я, должен был снять с Кальтенбруннера обвинения. В то время, как заключение было действительно хорошим, — я мог, если у меня оставалось время, читать, там была богатая библиотека, — допросы были по-настоящему неприятными — не только физически, но гораздо больше психически. Я не в обиде на тех, кто меня допрашивал, все они были евреями. Психологически меня чуть ли не препарировали — настолько точно они всё хотели знать — тоже евреи. Они не оставили мне абсолютно никаких сомнений в том, что меня ещё ждёт.

25 мая, как раз в день нашей свадьбы, меня вместе с фон Бургсдорфом[158] и Бюлером[159] отвезли на аэродром и там передали польским офицерам. На американском самолёте через Берлин прилетели в Варшаву. В пути с нами обращались очень предупредительно, но, помня о пережитом в английской зоне и о намёках на то, какое обращение принято на востоке, я испугался худшего. Когда мы прибыли, вид и жесты зрителей на лётном поле тоже не вызвали доверия. В тюрьме ко мне приходили разные чиновники, которые показывали мне свои номера-татуировки, сделанные в Освенциме. Я не мог их понять. Во всяком случае, пожелания, которыми они меня приветствовали, не были благочестивыми. Но избит я не был. Заключение было очень строгим и изолированным. Осматривали меня там часто. Там я провёл девять недель. Они оказались для меня трудными, потому что я не мог отвлечься, не имел возможности ни читать, ни писать.

30 июля я вместе с семью другими немцами прибыл в Краков. На вокзале мы некоторое время просидели в машине. Вскоре собралась большая толпа, которая стала нас оскорблять. Гёта[160] узнали сразу. Если бы машина вскоре не отъехала, нас забросали бы камнями. В первые недели заключение было вполне сносным, но вдруг [этих]тюремщиков как будто подменили. Из их отношения ко мне и из разговоров, которые я не понимал, но содержание которых мог почувствовать, я понял, что меня хотят прикончить. Мне специально давали самый маленький кусок хлеба и едва ли один черпак жидкого супа. Я никогда не получал второй порции, хотя по соседним камерам почти ежедневно раздавали остатки еды. Один служащий как-то хотел дать её и мне, но тут же он отказался от этого намерения. Здесь я познакомился с властью тюремщиков. Они господствовали над всем. Они тут же убедительно подтвердили для меня мои утверждения о чудовищной и зачастую пагубной силе, которую направляют против своих товарищей по заключению. Я также достаточно изучил три категории охранников.

Если бы не вмешалась прокуратура, они прикончили бы меня — не только физически, но прежде всего психически. Скоро я уже доходил. Это была не какая-нибудь истерика — я просто погибал. Кое-что я уже испытал — жизнь достаточно часто обходилась со мной сурово. Но психические муки, которым меня подвергали эти три дьявола, оказались чрезмерны. И так они обращались не только со мной. Они также злостно притесняли одного польского заключённого. Их уже давно нет в корпусе, и в этом отношении здесь царит благостный покой.