Комендантский час

— Когда будешь выезжать, возьми и меня с собой, Ваня. Вернутся наши, узнают, что я работала надсмотрщицей в Сырецком лагере, отдадут под суд. Лучше выехать мне. Правда же? А если останешься, тогда останусь и я, только называй меня своей женой. Хорошо, Ваня? Я верю, что ты сможешь защитить меня. Подтвердишь: она, дескать, была связной подпольного горкома комсомола...

Иван опустил голову, ответил хмуро:

— Дело не в твоей работе. Всех принуждали. Важно то, что ты, говорят, с людьми обращалась как садистка. Била их, овчарок натравливала. Как же я буду после этого называть тебя женой? Стыдно. Только себя скомпрометирую.

С минуту стояла тишина.

— Стыдно?! — истерически вскрикнула Лиза, вставая; лицо ее побагровело. — А сам ты какой? Не ползал перед Гансом Мюллером? Думаешь, я ничего не замечала? Вот придут наши — расскажу все. Недаром же говорил тот немец, что ты — подонок.

— Замолчи! — стукнул кулаком по столу Иван. — Замолчи, иначе здесь тебе и конец.

Она рванула на груди робу, так что пуговицы отлетели.

— На, стреляй! Не боюсь!

Погасив возбужденность, он подумал: «Круто я обошелся с ней! Когда-то ведь она выручила меня, теперь может утопить. Женщины мстительны. Да и вообще наш спор бессмыслен, надо закончить его миром». Он извинился:

— Пожалуйста, не обижайся, Лиза, погорячился я, молол сущую чепуху. Если буду выезжать, возьму и тебя с собой. Мы ведь так сроднились, до конца будем вдвоем.

Она начала успокаиваться.

— И я погорячилась. Прости.

— А если останусь в Киеве — будешь моей женой.

— Спасибо, Ваня. Ты же сдержишь слово?

— Сдержу.

Говоря это, он знал, что эвакуируется непременно, знал и то, что Лизу оставит здесь. На кой черт ему лишние хлопоты. К тому же и прежних чувств к ней уже не было...

На следующий день, 2 ноября, Иван застал на работе необычное оживление. Расходившаяся фрау Пикус нервно металась из конца в конец по комнатам, то и дело повторяя: «Ах, боже мой... Ах, боже мой...» Быстро прошел по коридору озабоченный Отто Швамм. Прошел, но через несколько шагов остановился и подозвал к себе Ивана:

— Вот что, Крамаренкоф. Через два-три дня мы фур-фур. Будьте наготове, если не хотите попасть в руки большевиков.

«Я считал его черствым, бездушным, — позднее анализировал Иван, — но, видимо, ошибался: у него мягкое сердце. Вот предупредил меня, проявил заботу». У него и в мыслях не было, что эта «забота» обойдется ему очень, очень дорого...

Необычное оживление, как выяснилось, было вызвано тем, что 1 ноября части Красной Армии мощными силами начали наступление с Букринского плацдарма на запад. Чтобы закрыть место прорыва, немецкое командование дополнительно ввело в бой танковую дивизию СС «Рейх», стоявшую до сих пор в резерве, а также две пехотные дивизии, сняв их с соседних участков фронта. И все же положение не стабилизировалось. Во всяком случае, такие слухи циркулировали в стенах гестапо.

Тем временем тревога нарастала с каждым часом. Как стало известно, 3 ноября утром начали наступление войска Красной Армии из района Лютежа и, прорвав первую линию обороны немцев, продвигаются в обход Киева. Эвакуация имперских учреждений, функционировавших в столице Украины, превратилась в беспорядочное бегство. Общая паника передалась и Крамаренко. Дважды он пытался втиснуться в машины, вывозившие имущество и сотрудников гестапо, и дважды его ссаживали. 4 ноября напряжение достигло своего апогея: дыхание фронта чувствовалось совсем рядом. Теряя последние надежды на возможность выскочить из капкана, который вот-вот захлопнется, Иван попросился на прием к Швамму.

— Герр гауптштурмфюрер...

— Оставьте паникерство, Крамаренкоф, — прервал его тот нервозно. — Я уже распорядился, вас тоже вывезут...

В эту ночь Иван умышленно остался ночевать в гестапо, зная, что дома его ждет Лиза с упакованными мелкими вещами. Пожертвовал даже серебряным портсигаром, который забыл прихватить с собой...

Эвакуировался он последней машиной 5 ноября, когда бои уже шли в районе железнодорожного вокзала, а в Святошино группировались для дальнейшего наступления советские танки. Машина пробивала себе дорогу по запруженной солдатами вермахта Красноармейской улице. Проехали Бессарабку, поврежденное здание театра музкомедии, польский костел, на горизонте черной стеной вставал Голосеевский лес. Два дня над Киевом сеялась туманистая осенняя морось, а сегодня распогодилось, проглянуло солнце...