Комендантский час

— Еще с животом ходила, люди судачили, мол, не от шахтера — он больной и постарше её. В душе тот рад был потомству. Фроське с Тихоном и остановиться бы. Они — за старое. Муж и выпер поблуду из дому. Пришлось Тихону приютить её у своей матери… Тут всё и открылось.

Бабушку по отцу Карпин помнил хорошо. Хоронили её в тот день, что и Сталина…

— Правильно, — подтвердил Гриценко. — Начальству похороны старушки не понравились. У народа-де горе одно должно быть.

О дальнейшем Карпин догадался — о чем и поспешил сообщить…

— Дом отошел к Фросе. Она умерла. Пашка — урка, повеса, и на всё ему начхать.

— Так, да не так, — посуровел учитель. — Что Пашка неслух и драчун — не то слово. В каждом классе по два года сидел. Уж служить пора, а он никак семилетку не закончит… Попросила Фрося устроить его в ремесленное. Оттуда и загремел Пашка за решетку. Родной отец задал бы перцу, но шахтер не намного Тихона пережил… Промашку дал, домишко свой Пашке отписал. А сынок от него быстро избавился. С того и пошла у нас мода хатами торговать.

— А Фрося жива?

— Еще не отмучилась. Сынок такие номера откалывал, слёз на десятерых хватило бы. До последнего дня жил в Ростове. Семьей вроде обзавелся. Но к Фросе приезжал один. Поковыряется для виду в огороде — и давай пить да буянить… А с Фросей еще беда приключилась: паралич разбил. Приехал сынок прошлым летом и упек мать в дом престарелых.

— Что я есть, известно ему? — взволнованно спросил Николай Тихонович.

— Он не исповедовался мне. У Фроськи бы спросить.

Карпин отрешенно кивнул. Пожалуй, то самое — ради чего он ехал сюда. Он же предугадывал: что-то, но должно было случиться. И вот на тебе, живет на свете брат, о котором он и слыхом не слыхивал… Была ли это семейная тайна, а может, и драма, из-за которой родители спешно покинули хутор?.. Николай Тихонович нашел, что судить об этом поздно и ни к чему.

Но так мог рассуждать он — прямой и законный наследник отца. Но была еще Фрося и её непутевый сын… Почему, собственно, непутевый? Что он узнал о Пашке — лишь видимая сторона, скрывающая, возможно, сложный и противоречивый внутренний мир. И это не праздное любопытство. Не узнай он о Пашке, значит — судьба: уехал бы из полузаброшенной Кастырки с легким сердцем, узнал — будь добр, найди его и поговори.

— Продаст он хату, — без тени сомнения сказал Гриценко. — Загонит, глазом не моргнет.

— Стоит ли жалеть развалюху, когда столько добротных домов брошено, — жестко ответил Карпин. — Снявши голову по волосам не плачут.

— Кто тогда останется? И так — газ не подвели, школу закрывают, туда дальше — и в магазине откажут. А дачники, коза их задери, страну не накормят.

— Когда припекло — все рассудительные стали. Почему, когда народ только разбегаться начал, молчали?

— А вы где были?

— На своем месте, — резко отставил стул Николай Тихонович. — «Ура» не кричали и о вас больше думали, чем вы о себе.

Ничего не объясняя, он вышел, оставив опешившего старика.

Весну Николай Тихонович не любил. И не потому, что на российском юге грядет она так же внезапно, как и проходит, а из-за того, что вносила в его творчество разлад и нервотрепку.

С приходом тепла спокойно работать он не мог. Тишина уходила вместе с остатками грязного снега и нестойкими слабыми морозами.

Даже на просторе отвлекали его редкие туристы, ругань у конторы или, хуже того, — туристы с магнитофоном.

Карпин, лишивший себя всего ради столь необходимого покоя, в такие минуты зверел, проклиная всё человечестве.

Он никому не мешал, корпя за столом или в продавленном кресле, и считал само собой разумеющимся, чтобы и другие не тревожили его. Людские развлечения за счет чужого терпения стали для Николая Тихоновича верхом хамства и свинства.

Бессильный что-либо изменить, он сворачивал до осени писанину, искренне поражаясь, как для других лето может быть долгожданным и прекрасным временем года.

Его отрадой были осень и зима. Уже с августа, когда дни короче, а ночи темнее и не такие душные, предвкушал он любимую свою пору, мысленно возвращаясь к тому, на чём прервался.

Разнообразные сюжетные ходы нарождались в его заработавшем воображении, и он торопливо делал наброски.

Закат встречал за садами у речного изгиба, где ничто не мешало обозревать местность.

После дневной парни́ воздух становился прозрачным, звуки резче, небо выше. Земля и деревья четко выделялись, будто лакированные, и, казалось, солнце не садилось, а только поднималось, опираясь длинными лучами-тенями на ликующий в предвечерье мир… И сам медно-красный шар, уже коснувшись окоема, вдруг заливал всё печально-золотистым светом, словно лето посмотрело ласково-теплым взором ранней осени.

Вот почему, шагая по раскисшей земле, Карпин не обращал внимания ни на голубеющее небо, ни на деревья, усеянные тугими набухшими почками, ни на зазеленевший после недавней оттепели крыжовник.

У нужной калитки он задержался. Больше всего Николай Тихонович боялся, что Пашка будет не один. Но из приоткрытой двери не доносился обычный для пьянок гвалт.