Комендантский час

— Это называется: не хотите ли отведать раковых шеек? Тронуты вашим вниманием, но обойдемся.

— Лохи позорные! — прокричал свое обычное Пашка. И в крике его послышалась скрытая и отчаянная тоска.

5

Обратно друзья шли, не разговаривая, переживая случившееся про себя.

— Последнее слово осталось за нами, — пытался подсластить горькое впечатление от встречи Гурьев.

— Ерунда! — никак не мог остыть Николай Тихонович. — Они нам условия диктовали, а мы, шуты гороховые, их оспаривали.

Ничего обнадеживающего не ждали они и от Гриценко, вернувшегося из Совета. Василий Данилович выпытал, что с домом Пашки все оформлено тихо и без проволочек. Но документы в отсутствие председателя секретарь показывать отказалась.

— Что и требовалось доказать, — подытожил Лёвка. — Состав и мотивы известны, начинаем действовать по своей программе.

— И что в её первом пункте? — воспрянул Карпин.

— То же, что и в последнем: вовремя дать дёру.

— Блестяще. Ты поистине стратег районного масштаба… Хотя в какой программе нет изъянов.

Гриценко молча наблюдал за сборами друзей. И только когда они садились в машину, с тревогой спросил:

— Что с народом происходит? — Даже в разруху таким злым и бессердечным, как ныне, при достатке, он не был. Вы люди особые, книги пишете. И я спрашиваю вас…

Карпин промолчал, а Лёвка, побаиваясь за строптивый характер Поросенка, рванул с места.

— Когда крестьян выселял, не считал себя бессердечным? — возмутился Николай Тихонович. — Воистину в своем глазу…

В доме тети Насти он собирался побыть не более минуты — черкнуть приличия ради пару слов. Но Лёвка тоже увязался за ним, подначивая приятеля, что горит желанием посмотреть, где прошли юные годы здравствующего классика.

Карпин сразу заметил, что в хате кто-то побывал. Вначале он подумал, что пришла хозяйка. Но по тому, как все было раскидано, поверил в самое худшее.

— Устроили обыск, когда мы были у Гриценко, — предположил Лёвка.

— И не пытались замести следы.

— На это и было всё рассчитано.

Николай Тихонович полушутя-полусерьезно заглянул под кровать.

— Бомбу не могли подложить?

В расстройстве он кое-как навел порядок, так и не оставив записку.

Уже в машине, когда Лев Алексеевич громко (отвратительная черта) хлопнул дверцей, Карпин вдруг представил, как он будет проклинать белый свет, бессильный что-либо поделать с норовистым Поросенком.

Что мысли — зло, он убедился после бесплодных попыток Гурьева заставить хотя бы раз фыркнуть онемевшую машину.

Николай Тихонович понял, что судьбу не проведешь и им с Лёвкой оставаться в Кастырке еще на одну ночь.

— Ни за какие деньги, — зашумел Гурьев. — Соберем пацанов — и покатим мою «хрюшечку».

— Кого ты соберешь? — показал на пустую улицу Карпин. — Да и уклона здесь нет.

Лёвка отправился сам за подмогой. Вернулся он с двумя подростками, когда уже начало темнеть.

Поддавшись уговору Карпина, машину загнали во двор тети Насти.

— Здесь, во всяком случае, тебя не будут допекать воспоминания о Светлане, — сострил Карпин, ломая голову, чем целый вечер занимать Лёвку…

— А ты узнаешь, где запрятана бомба, — не остался в долгу приятель.

Через полчаса он захныкал, прося чего-нибудь покушать.

— Молчи, несчастный, когда тебе сооружают пышное ложе, — отшутился Николай Тихонович.

Себе он постелил на том же диванчике, а для друга пришлось разбирать кровать тети Насти.

Лев Алексеевич блаженно вытянулся.

— Сто лет не спал на перине. Живут же у нас некоторые.

— Не завидуй, — посерьезнел Карпин.

Лёвка, помолчав, сказал то, о чем думал и Николай Тихонович.

— Не захватил бы нас Лёха тепленькими.

— Оставим в заложники Поросенка.

— Тогда бери на себя нагрузку и поглядывай в окно.

Карпин, согласившись, потушил свет.

Конечно, сообразить скромный ужин было нетрудно, но хотелось как можно дольше полежать в темноте, давая работу воображению.

Он любил писать в мыслях, усиливая новыми штрихами уже готовый материал. Правда, утром многое не мог вспомнить, но главное не уходило, и, сделав наброски впрок, он возвращался к ним, если считал это необходимым.

Гораздо реже ночные задумки (большая удача) становились стержнем, вокруг которого по-новому налаживалось действие, и он без сожаления перечеркивал прежнее, упорно пробиваясь к желаемому, видимому лишь одному ему.

Но в эту ночь Карпин чувствовал, что ничего не получится. Образ героя не то что отдалился от него, а потерял всякий смысл. Он лишь мешал, заслоняя собой более сложную и противоречивую жизнь. И в этой жизни не находилось места герою с его мнимыми переживаниями и пустяшными трагедиями… Ничем он не мог обогатить образ доктора наук, проложив для него новое ответвление в романе. И сам замысел казался теперь Карпину мало продуманным и поспешным.

В какой-то степени такой вывод обнадеживал, значит, не потерял чутье: и свой труд может оценивать, как и труд остальных.

Беспокоило больше Николая Тихоновича, как художника слова, другое: мятущиеся души сограждан, их сомнение и всё большая разочарованность.