Комендантский час

Станут обмениваться новостями, ругая или, наоборот, кого-то хваля: как им преподнесли по радио или телевизору… Кого они ругают — быть может, их последняя надежда, но по своей дремучести — ничего не понимают и чешут языками неведомо что.

А то еще взбредет кому в голову, послушав грамотного городского зятя, ошкурить деревья перед окнами, чтобы не загораживали солнце.

Всё лето окна и так закрыты ставнями. Но расплывшаяся дачка возьмет и нагрянет за продуктами со своим выводком и надует тонкие губы: «Как это вы не послушались моего Сеню, вашим же внукам нужна светлая комната».

Бесенята, облазив всё вокруг, вытопчут огород, замусорят двор, попытаются устроить пожар: кто же знал, что копна так быстро загорится… И мамаша, недовольная ворчанием чуть прозревших стариков, повезет детей обратно.

По дороге лоботрясы при своей разомлевшей «квочке» начнут жалеть, что не успели отрубить хвост коту — тот, смекнув, в чем дело, раньше стариков, в первый же день схоронился среди крапивы и лопухов, а петуху (кур они ели каждый день) — живьем срезать гребень.

Через год проляжет через бывший хутор асфальт на Ольховку — и загремят по нему КРАЗы и МАЗы, исторгая зловеще черный смрад.

— Конец, — вырывается у Николая Тихоновича. — Всему конец.

Последнюю крытую соломой хату, где он увидел свет, прибрал к рукам барыга при помощи брата. Такие не остановятся ни перед чем… А Пашка — жертва, оружие в чужих руках. Законный или незаконный, но он брат, и если придет к нему — Карпин откроет двери.

А может, он свозит его загород — на простор… Но тут же Карпин отвергает такую мысль. На простор он больше никого не пригласит, кроме Лёвки. Чем меньше знают, тем лучше. А кому успел растрепаться — соврет, что продал…

Как он мог додуматься отказаться от участка? Там неспокойно, но гораздо безопаснее, чем в Кастырке. И если мир окончательно осатанеет (а к тому все идет) — то хотя бы не на его глазах.

Успокоившись, Николай Тихонович натягивает одеяло на голову. Он знает, что сейчас уснет, и старается повторить, о чем только что думал, чтобы утром, мысленно пересказав, запомнить… Для его героя — это станет находкой.

Он вдыхает прохладный, пахнущий прелью воздух, невольно прислушивается к шороху и писку под полом.

Все-таки крысы. Не дай Бог этой нечести развестись в его домике.

…Сквозь сон он слышал шаги, силясь откинуть одеяло, но не мог. И только когда хлопнула дверь — проснулся…

На улице только начало сереть, и он не сразу рассмотрел стоящего у дверей Гурьева.

— Там горит, — неопределенно показал Лёвка.

Карпин рывком вскочил.

— Где горит?

— В той стороне деревни.

— Фу, черт. И сильно полыхает?.. Говори ясней.

— Кажется, Пашкин дом.

— А я думал «тот, что построил Джек», — ляпнул Карпин и стал метаться. — Это же они. Сволочи… Бандиты. Чтобы никому не достался, подпалили.

Во дворе кинулся к машине. Но вспомнил — и побежал, недоумевая, отчего Гурьев еле плетется.

— Догоняй, — замедлил бег Николай Тихонович.

Дыма он не видел и подумал, Что Лёвка принял костер невесть за что. Но когда подбежал поближе, понял, почему нет дыма. Солома на крыше жарко горела, и ветер сносил гудящее пламя.

— Люди где? — вертел головой по сторонам Карпин. — Может, в хате кто есть.

— Нет там никого. Они за подмогой помчались.

— Инсценировка.

— Нет… Я их выкурил оттуда.

До Карпина не сразу дошел смысл сказанного.

— Ты понимаешь?.. Да ты в своем уме?

Долговязый Лёвка, этот вечный мальчик, предстал теперь перед ним морщинистым, измученным мужиком. Его глаза были наполнены такой мукой и одновременно спокойствием, какое бывает у человека, когда он сделал то, к чему давно готовился.

— Поджег крышу и разбудил негодяев. Мне надо было видеть их страх и растерянность.

— Тебе не скоро предоставят возможность для нового эксперимента. Гуляй, пока не забрали.

Дождавшись нового порыва ветра, Николай Тихонович кинулся к стене. Заглянув в окна, скинул пальто.

— Перекрытия не сильно занялись… Была не была. Если долго не появлюсь, подай знак… Ну заори погромче!

— Зачем? — цепко схватил его Гурьев.

— Не за деньгами же… — выругался Карпин.

После прихожей надо было идти на ощупь. Едкий дым перехватил дыхание. На счастье, шарф остался на нем.

Николай Тихонович протянул руки. Слева, возле печи, должны быть вёдра. Когда полвека назад он лазил через окошко, то старался не задеть их ногой.

Он намочил шарф, обмотал лицо. Дышать стало легче, но выедало глаза. Ему надо зажмуриться — и на ощупь в следующую комнату. Это займет всего несколько секунд.

Николай Тихонович закрыл глаза… Треск и гул пламени как бы отдалились. Он вспомнил свои крестины…

Устроились не в хате, а во дворе с северной стороны, куда солнце доставало лишь вечером. Сидящих за столом он видел такими, какими они представлялись ему теперь, а не в трехлетием возрасте.

Отец молодой, красивый, но хмурый. Мать выглядела старше, плоскогрудая, маленькая, в простом ситцевом платье с короткими рукавами.