Комический роман

Двое комедиантов возвращались в Манс вместе с Раготеном и свернули вправо от дороги вслед за человечком, который хотел их угостить в своей мызе, по величине соответствовавшей его мелкоте. Хотя правдивый и точный историк должен обстоятельно описывать важнейшие события своей истории и места, где они происходят, однако я не скажу вам наверняка, в каком пункте нашего полушария находился домишко, куда Раготен повел своих будущих товарищей, которых я называю так потому, что он еще не был принят в бродячую труппу провинциальных комедиантов. Я вам скажу только, что дом находился по сю сторону реки Ганжи, неподалеку от Силле-Гийома.[309]

Прибыв туда, он увидел, что дом занят табором цыган, которые, к большому неудовольствию его Хозяина, остановились там под предлогом, что жена их предводителя скоро должна родить, или скорее из-за того, что эти воры надеялись легко и безнаказанно поживиться домашней птицей в имении, удаленном от большой дороги. Сначала Раготен рассердился, как весьма злобный человек, и грозил цыганам манским судьей, которому он приходится родственником, потому что взял за себя девушку из семьи Портелей,[310] а после этого в пространной речи стал объяснять слушателям, каким образом Портели приходятся родней Раготенам, но его пространная речь нисколько не умерила его гнева и не помешала ему бесстыдно ругаться. Он грозил им также помощником судьи — Раппиньером, при имени которого у всех подогнулись колени; но предводитель цыганский чуть было не взбесил его своими вежливыми словами и был настолько нахален, чтобы хвалить его благородный вид, в котором чувствовался знатный человек, который не жалеет, что они по неведению остановились в его замке (так этот мошенник называл его домишко, обнесенный только забором). Он прибавил также, что мучающаяся родами женщина скоро разрешится и что тогда его небольшой табор выедет, заплатив хозяину все, чем он снабжал и людей и скот.

Раготен умирал от досады, не имея возможности поругаться с человеком, который, насмехаясь над ним прямо в лицо, выказывал ему всяческое уважение; но это смирение цыгана распалило бы, наконец, желчь Раготена, если бы Ранкюн и брат предводителя табора не узнали друг друга и не вспомнили, что они когда-то были большими приятелями, и это знакомство было большим благом для Раготена, который, без сомнения, заслужил бы не мало дурного своими высокомерными речами. Ранкюн просил его успокоиться, чего тому самому очень хотелось и что бы тот и сам сделал, если бы его природная спесь позволяла это.

В это самое время цыганская госпожа родила мальчика. Радость маленького табора была огромной, а вождь просил отужинать комедиантов и Раготена, который уже велел зарезать несколько цыплят для фрикассе. Сели за стол, У цыган нашлись куропатки и зайцы, каких они подстрелили, две индейки и два краденых молодых поросенка. У них был также и окорок и бычий язык, да еще разрезали паштет с зайцем, корку от которого съели четверо или пятеро цыганят, прислуживавших за столом. Прибавьте к этому фрикассе из шести раготеновских цыплят, и вы признаете, что по части мясного тут было недурно. Гостей, кроме комедиантов, было девять человек прекрасных танцоров и еще лучших мошенников. Начали за здоровье короля и принцев, потом вообще за здоровье всех добрых господ, пускающих в свои имения цыган. Предводитель просил комедиантов выпить за добрую память покойного Карла Додо, дяди госпожи роженицы, повешенного во время осады Ля-Рошели[311] из-за предательства капитана ля Грава. Как только можно, проклинали этого изменника и всех судей и сильно расточали вино Раготена, столь доброе, что пирушка прошла без шума и каждый из гостей, не исключая и человеконенавистника Ранкюна, уверял в дружбе своего соседа, нежно целовал его и орошал лицо его слезами. Раготен усердно потчевал почтенных гостей и поглощал вино, как губка.

Пропивши всю ночь, они хотели, видимо, ложиться спать, когда встало солнце; но то же самое вино, какое сделало их столь смирными запивохами, внушило им в то же время дух сепаратизма, осмелюсь так выразиться. Табор стал укладываться, не забыв кое-какого тряпья Раготена, а веселый хозяин взобрался на своего мула и, столь же важный, сколь оживленным был на пирушке, направился в Манс, не заботясь о том, едут ли за ним Ранкюн и Олив, потому что был поглощен сосанием табачной трубки, пустой уже более часа.