Комический роман

Незадолго до ужина вся добрая компания, находившаяся в гостинице, увеличилась ярмарочным лекарем[155] и его свитой,[156] состоящей из его жены, старой служанки-арапки, обезьяны и двух слуг. Раппиньер давно был с ним знаком; они очень ласково поздоровались; а поэт, который легко познакомился с ним, совсем не покидал лекаря и его жены и сыпал многочисленными изысканными, ничего не значущими комплиментами, пока не заставил их обещать, что они сделают ему честь и отужинают с ним.[157] Стали ужинать; во время ужина не произошло ничего замечательного; пили много, и не меньше ели. Раготен насыщал свои взоры, смотря на Этуаль, что опьяняло его столько же, как и выпитое им вино; и он говорил за ужином очень мало, хотя поэт давал ему прекрасный повод для спора, не ставя ни в грош стихи Теофиля,[158] которого Раготен был большим обожателем. Комедиантки беседовали некоторое время с женой лекаря, испанкой и недурненькой. После этого они пошли в свою комнату, куда сопровождал их Дестен, чтобы закончить свою историю, потому что Каверн и ее дочь умирали от нетерпения дослушать ее. Этуаль принялась учить свою роль, а Дестен, сев на стул возле кровати, на которой поместились Каверн и ее дочь, продолжал следующим образом свою историю:

— Вы видели меня пока сильно влюбленным и заботящимся о том, какое действие мое письмо произвело на Леонору и ее мать; далее вы увидите меня еще более влюбленным и еще более отчаявшимся, чем кто бы то ни было в мире. Я каждый день навещал госпожу Боасье и ее дочь, но был так ослеплен моей страстью, что не замечал холодности в отношении ко мне и еще менее учитывал то, что мои частые визиты могут, наконец, надоесть. Госпоже Боасье я действительно стал в тягость с тех пор, как Сен-Фар рассказал ей, кто я; но она не могла вежливо мне отказать от дому, после того как я столько претерпел для нее. Что касается ее дочери, то, насколько я могу судить о том, какою она стала с этого времени, ей было жалко меня, и она не разделяла чувств своей матери, которая не теряла ее никогда из виду, так что я не мог остаться с нею наедине. Но чтобы сказать вам правду, хотя этой красавице и не хотелось холодно со мной обращаться, как ее мать, она не осмеливалась при ней поступать напротив. Итак, я страдал, как проклятая душа, и мои частые визиты послужили только тому, что я вызвал к себе ненависть у тех, кому я хотел понравиться.

Однажды госпожа Боасье получила письмо из Парижа, которое требовало, чтобы она выехала из дому; тотчас же, как только она прочла его, она послала нанять карету и разыскать сеньора Стефано, чтобы сопровождать ее, так как она не осмеливалась выезжать одна со времени той неприятной встречи, когда я ей оказал услуги. Я был более готовым и более надежным телохранителем, чем тот, кого она послала разыскать; однако она не хотела ни малейшей услуги от человека, от которого желала избавиться. По счастью, Стефано не нашли, и она была принуждена выказать передо мною свое затруднение, что некому ее сопровождать, чтобы вызвать меня предложить свои услуги; это я и сделал с такой радостью, с какой неохотой она позволила себя сопровождать.

Я отвез ее к одному кардиналу, который был тогда французским протектором;[159] он дал, по счастью, аудиенцию тотчас же, как только о ней доложили. Должно быть, ее дело было важным и сопряженным с затруднениями, потому что она очень долго говорила с ним, уединившись в каком-то гроте, или, скорее, крытом фонтане, находившемся посреди прекрасного сада. В это время все, кто сопровождал кардинала, гуляли в тех местах сада, какие им более всего нравились. И вот, в огромной апельсиновой аллее я остался один с. Леонорою, и хотя я давно желал такого счастья, во мне было гораздо меньше смелости, чем когда бы то ни было. Не знаю, заметила ли она это или просто из благосклонности заговорила первой.

— Моя мать, — сказала она мне, — будет недовольна сеньором Стефано, что его не застали сегодня дома и что он заставил нас так утруждать вас.

— А я ему очень обязан, — ответил я ей, — что он мне доставил, и так неожиданно, величайшее счастье, каким я никогда уже не буду наслаждаться.

— Я вам достаточно обязана, — ответила она, — чтобы принимать участие во всем, что вам приятно; только скажите мне, пожалуйста, какое счастье он вам доставил, — если об этом может знать девушка, — чтобы я порадовалась с вами вместе.

— Я боюсь, — сказал я ей, — чтобы вы не лишили меня этого счастья.

— Я?! — удивилась она. — Я никогда не была завистливой; и если бы я была совсем другой, я не была бы такой для человека, который из-за меня подвергал опасности свою жизнь.

— Вы не сделаете этого из зависти, — сказал я.

— Из-за чего же еще я была бы против вашего счастья? — спросила она.

— Из презрения, — сказал я.

— Вы приведете меня в большое огорчение, — прибавила она, — если не скажете мне, что я презираю и каким образом мое презрение может вам причинить неприятность.

— Я бы легко вам объяснился в этом, — ответил я ей, — но не знаю, захотите ли вы меня понять.