Комиссия

За последние сутки он отжил свою бесконечную жизнь, лицом стал желт, исковеркался и скособочился, как будто бы из человека начал становиться уже не человеком, а чем-то другим - плечи вывернуты одно вверх, другое - вниз, влево и вправо, шея окостенела, из нее вот-вот совсем вывернется кадык, один глаз оплыл, а сам он сидит, зачем-то еще чуть-чуть, но живой, задыхаясь, то громко, то совсем тихо рассказывает о Большой Медведице.

Разные в Лебяжке существовали сказки, давние, праотцовские, всё больше шутливые или про любовь, но эта была совсем другого нрава. Эта была людьми почти совсем забыта, но вот Иван Иванович в последней своей памяти припомнил ее.

Старец Самсоний-Кривой, уходя с этого света, покидая первонасельников Лебяжки, боялся, как бы кержаки и полувятские, породнившись, сделавшись одним селением, когда-нибудь после не учинили бы между собою нового раскола и вражды.

И заклинал Самсоний и тех и других, и взрослых и малых, и мужчин и женщин против такой беды и отчаяния.

И взывал старец к небу, а в небе - к звездам Большой Медведицы, чтобы они, когда заметят со своей высоты что-то худое между лебяжинцами - распрю и злобу, замыслы друг на друга, - чтобы дали знак на Землю, в дремучую чащу Белого Бора, в глубокую берлогу, куда и солнце-то досветиться бессильно, а только звездное сияние проникает на миг однажды в ночь.

По знаку тому выйдет из берлоги слепая, о семи разноцветных малых и больших головах Медведица, и пойдет на запах человечьей злобы и распри, и порушит лебяжинские избы без малого все до одной, не пощадит виноватых и даже - правых.

...Так будто бы предрекал Самсоний-Кривой, и повторял нынче его предречение, склонив голову на руки, Иван Иванович, повторял и повторял, покуда Дерябин не поднялся за столом:

- Пора уже с товарищем Устиновым последний раз всем нам заняться! Глядите - на улице, несмотря на мороз, народ все-таки собрался в огромном количестве, пора открывать наш траур-ный митинг! Я лично готовый сказать свою речь, ну, а кто всё еще не одумался хорошенько - тот пускай помолчит! Пошли! Народ нас ждет!

- Не нас он ждет, народ-то! - заметил Калашников. - Не нас, а Устинова Николу ждет в последний раз! И я под это народное ожидание вот что скажу быть едиными между собою в нонешний грозный час, а также поддерживать свою Лесную Комиссию!

- Ну это всё равно, - если люди ждут Устинова, это значит, что они ждут и нас, Лесную Комиссию. Пошли! - еще поторопил Дерябин. - И вот что, товарищи члены Комиссии, покуда идет траурный митинг - шапки не надевать! Хотя и сильный холод - всё одно ни в коем случае не надевать!

И только Дерябин протянул руку распахнуть дверь, как она распахнулась снаружи, и сквозь густой морозный клубок воздуха кто-то крикнул:

- Солдаты явились! Офицеры-колчаки!

Снова заметнулся густой морозный воздух, из него выступил офицер в темно-зеленой, без погон куртке, в папахе под башлыком.

Он снял однопалые рукавицы, развязал башлык, потоптался, размял ноги после седла.

Покуда он разминался и развязывался, вошли и еще солдаты, они оттеснили Комиссию в угол, а офицер, прислонившись к столу, закоченелыми руками переместил кожаную сумку с левого бока на живот, расстегнул и достал бумажку. Расправил бумажку на ладони, спросил:

- Это и есть Комиссия? Вся? В полном сборе?

- Вся! Вся, ваше благо! - бойко, но не без страха ответил милиционер Пилипенков. Он вошел в помещение вместе с солдатами.

Офицер кивнул, начал читать по бумажке:

- Де-ре... Дерябин? Здесь?

- Я - здесь! - отозвался Дерябин из угла. - А что такое?

- Калашников Петр?

И Калашников тоже отозвался, но как-то неуверенно, как будто забыв что-то о себе самом. Офицер подсказал ему:

- Бывший кооператор! Ну-ну! Игнатий Игнатов? Здесь?

- Здеся я... Вот он...

- Половинкин?

- Я - тоже...

- Саморуков?

Иван Иванович громко, с облегчением вздохнул и голосом не таким уж замогильным, которым он только что рассказывал о Большой Медведице, а как будто чем-то обнадежившись, сказал:

- Здесь Саморуков Иван Иванович! Здеся он!

- Смирновский? Родион? Бывший поручик?

- Здесь!

- Тоже - член Комиссии?

- Тоже!

Появился еще один офицер, он сел за стол, положил перед собою маузер и, быстро взглядывая в лица всех членов Комиссии, стал растирать прихваченное морозом лицо.

- Удачно! Полный сбор! - кивнул ему первый, а этот повторил:

- Удача... Полный сбор. Ано! - Он был чех, этот второй офицер.

- Пилипенков? Правильно они назвались - члены этой самой Комиссии?

- Точно оне назвались, ваше благо! - подтвердил Пилипенков, но офицер, должно быть, не доверился ему и спросил еще: - А этот... ну, этот местный житель. Молодой башибузук, который с нами, - он здесь?

- Куприянов! Куприянов Матвей! - подсказал Пилипенков. - Вот он! Рядом со мною находится!

- Выйди-ка сюда, Куприянов Матвей! - приказал офицер.

Вперед почти что военным шагом, в новенькой форменной куртке и в своей деревенской шапке вышел Матвейка Куприянов, обернулся к офицеру, нескладно отдал ему честь. Сам он был повыше многих солдат, а лицом - парнишка о десяти - двенадцати годах, но злой парнишка.