Комитет охраны мостов

У этого города было впереди огромное яркое будущее. Его трубы дымили не просто так, а чтобы отдать людям циклопические тракторы, гигантские ракеты, тонны алюминия, которые сразу же превратятся в самолёты, быстролёты, космолёты. И завод медпрепаратов был здесь не просто так — он готовил средства для безболезненного покорения новых пространств. И завод холодильников. И телевизорный.

Всё здесь было не случайно, всё имело цель и смысл. И даже обходя стороной кусок апокалиптического трупа промзоны, Аслан фантазировал, что из её смерти вот-вот прорастёт новое производство. Может быть, автобусов — а то старые «Маны» уж очень сильно коптят. Или каких-нибудь компьютерных штуковин. А может, и вовсе стратегических бомбардировщиков.

Всё имело смысл, но зачем в этом городе был Аслан? Он долгое время не знал. А пока не догадался, перебирал самое разное: носил невкусную пиццу, стоял за прилавком на Центральном рынке рядом с крикливой тувинкой Альбиной, строил совершенно невозможные дома под античный шик, возил китайского торговца.

Потом он наконец сообразил. Он — небесный механик. И словно бы в издёвку будущее подкинуло его в автосервис на улице Шахтёров.

Аслан сначала даже не хотел, но потом решил посмотреть. И ему неожиданно понравилось. И потому что это был толковый честный сервис, где хозяин только совсем немного мухлюет с деньгами. И потому что мужики подобрались малопьющие и неразговорчивые — какие и должны быть. И потому что оставалось ещё много времени, когда что-то можно было клепать для себя. Для соседей. Для своих, когда свои найдутся.

Аслан выдохнул и зажил спокойно. Через пару лет у него появилась семья, потом сын. Он стал известным мастером, к нему даже приезжали специально: спрашивали хозяина — ваш чечен-то возьмётся? Аслан не обижался. Почти. Для местных все чечены. Все азеры. Все китайцы. Скажешь им — осетин, разве они поймут?

Он жил нормально, совсем не так, как отец. И это было хорошо. Не прямо сейчас хорошо, а вообще — если посмотреть на жизнь Аслана из космоса. Он иногда смотрел.

Он бы и дальше так жил, если бы город не надорвался. Наверное, он рассыпа́лся постепенно, а может — Аслан теперь иногда мучил себя этой мыслью — город сразу был злой дырой? Может, он только притворялся звёздной гаванью, чтобы подпустить таких дурачков, как Аслан, поближе, да сразу и причмокнуть?

Вряд ли. Просто испортился. Скис. Забродил. Надо было почувствовать вкус и уйти. Убежать. А он медлил.

И город забрал Давида.

Сын сказал:

— Никогда не звони, понял?!

Он это не серьёзно, подумал Аслан, и протянул руку — похлопать Давида по плечу.

А Давид с размаху влепил ему в челюсть.

— Зачем ты это делаешь? — спросил потрясённый Аслан, утирая кровь.

А Давид не слушал. Давид ушёл.

Так пришлось учиться жить без сына, без жены. Без всех — потому что все на свете сразу выключились, потеряли резкость. Аслан уехал в Солонцы. Пил. Изматывал себя походами в гору и обратно. Просто так, просто чтобы не на одном месте. Плакал, глядя на небо и бормоча почему-то строчки из советских мультфильмов. Про попугаев.

Он примирился с тем, что го́рода больше не будет, только через два года. Когда вспомнил про своего отца. И всё равно не пошёл смотреть, где его могила, — пусть до Бадалыка и было всего ничего.

У нас с Давидом всё равно лучше, чем было у нас с ним, понял Аслан. И немного успокоился. И забылся работой.

А потом.

Потом.

Соседка сказала. Лицо Давида в телевизоре. Аслан набрал, поехал, в УВД, в СИЗО, в прокуратуру, в следственный комитет, к адвокатам, к другим адвокатам, в землячество — никогда бы к ним, но тут нельзя. И везде одно и то же. Одни и те же.

Он так и не попал к Давиду. Только в телевизоре. В интернете. Он купил такую штуку, приставку, записывать новости. Смотрел, смотрел, смотрел. Плакал.

А когда смог хоть немного соображать, пошёл к Спартаку. Спартак его помнил. Спартак всех помнит, в том-то и дело. Скверно, сказал Спартак. Скверно, согласился Аслан. Я узна́ю, сказал Спартак. Ты же знаешь, заверил Аслан. Нет, это ты знаешь, сказал Спартак.

Две недели он молчал, а на третью назвал цену. Тебе всё понятно, спросил Спартак. Понятно, отозвался Аслан. Тогда иди решай, разрешил Спартак.

Аслан вышел из ремонтного бокса и закурил, последний раз глядя на место, где долго числился мастером. Здесь не принято говорить «бокс», ребята называют его «цех». «Вышел из цеха». Но хлипкая дверь, которая от хлопка чуть не слетает с петель, низко нависшая кровля и сгрудившиеся вокруг раненые машины мешают поверить, будто здесь настоящее производство. Цех — это на комбайновом. Когда печь дышит вокруг себя смертельным жаром. Когда металл бежит в форму. Когда человек перед страшными механизмами — насекомая тля. А здесь…

Аслан посмотрел на небо, с которого сыпался дождь. Крупные капли-капсулы, задев лицо, лопались холодом. Нелепые картонные рекламолюди с воздетыми кверху руками, которых занесли во двор в надежде спасти, расползались под массированной бомбардировкой — чья-то рука уже упала остальным под ноги.