Комментарии

Я никого не хочу умалить этим сравнением – есть много разных и достойных художественных стратегий. Я лишь хочу подчеркнуть, насколько путь Алеши был редок и насколько его «стратегия» (совестно так ее называть, только кавычки и выручают) была необычной на фоне двух крайностей: 1) жизнь художника не значит вообще ничего, значимы только тексты, а за их пределом можешь быть «ничтожнее всех ничтожных»; 2) жизнь художника – важнейшая часть создаваемых им текстов и должна исполняться как роль, как перформанс, должна быть документирована и войти в состав «наследия».

Но именно потому что Алеша был больше своих текстов и вместе с тем сам не превратил этого «большего» в надтекст, такая задача выпадает нам, знавшим его. Этот преизбыток художественной личности над текстом может стать мифом, вырасти в посмертную легенду, в систему сверх-знаков, как бы продолжающих и вольно досказывающих то, чего не успел сказать сам художник. Так было на нашей памяти с Венедиктом Ерофеевым… Может статься, что и Алеша на наших глазах уже врезается в разряд преданий молодых. Без «наскоку» (как у Пастернака о Маяковском), но с тем жестом плавности (эпической и одновременно юмористической), который был ему свойствен. Во всяком случае, его вопрос: «Как нас меняют мертвые? Какими знаками?» (из «Мемуарного реквиема») – теперь нацелен уже прямо в нас. То, как он меняет нас уже после своей смерти, и становится художественным мифом, как купольной настройкой над прозрачными лесами его незавершенной словесности.

Алеша не успел примерно столько же, сколько успел, и от этого – двойная боль: утрата будущего. Я представляю, как гениально бы он старился, какими видениями новых, непрожитых своих возрастов обогатил бы свою лирику; какой грандиозный эпос, быть может, поэтико-эссеистический, «дантовский» синтез, создал бы на склоне лет! Он умер на подъеме, летящим, и нам остается смотреть ему вослед и довоображать мир по тем вспышкам-траекториям, которые он для нас прочертил.

Аркадий Драгомощенко Алексею М. Парщикову

воскресенье, 10 мая 2009 г

Я не верю, что так все закончилось, вообще не верю, нет.
Там никогда ничего не заканчивается, там – море воздуха.
Там, если ты хочешь быть с ней навсегда, ничего страшного,
Поскольку страшного нет вообще, есть одна нищета, а в ней
Ничего страшного нет, ничего страшней нет того, что страшно,
Как и любовь, которая ниже всех нищих, всех ниже всего,
Но счастье в другом, не в том, чтобы быть безумным, но
Чтобы казаться, но быть в это же время безумным, который
При случае скажет, что нет ничего слаще на свете быть идиотом.
На этом закончим, потому что у всех тех, кто смотрит на нас
Низко посаженные глаза, они великолепны в гипсе поз и речи.
Близко посаженные глаза, длинные гипсовые рукава,
Руки медленны, исчезают из взгляда. Легки на уходе крови и
После реплики. Кто учил их мастерству прямой речи? В которой
Ни слова о том, как хвоя прикипала к плечам, когда их не было
Изначально, и не будет, поскольку будут дирижабли Парщикова
Его стада, и мои диоптрии, адреса, телефоны, и никакой нефти.

Марк Шатуновский Практический метареализм Алексея Парщикова

Ни подводить итоги, ни писать об Алексее Парщикове в прошедшем времени нет никакого смысла. Он до сих пор не прочитан, не усвоен и не включен в наш культурный контекст в доведенных до автоматизма ассоциативных навыках. Он все еще наш резерв – резерв развития и расширения актуальной для нас гиперреальности. И не только развития и расширения гиперреальности, но, что особенно важно и ценно, выхода за ее границы и соприкосновения с самой реальностью.

Непосредственное соприкосновение с реальностью – вот что особенно привлекало моих товарищей, наш поэтический пул. Не стану перечислять имена. Это всегда сопряжено с личными предпочтениями. Совершенно очевидно – Алексей был одной из центральных и безусловных фигур этого пула.