Коммод

Мог ли Тигидий Переннис когда-нибудь предположить, что ему посчастливится постоять на этом балкончике, оценить мудрость Домициана, прикинуть, есть ли внизу безопасный уголок?

Надежного убежища среди гладких каменных стен и в помине не было. Ни колонны, ни статуи, ни какой-нибудь ниши с божественной фигурой, у подножия которой можно было вымолить спасение.

Ничего!

Разве не глуп человек? Затем, помедлив, спросил себя: разве он сам, стоя в эту минуту на балкончике, не вступил в такую же отчаянную игру? Разве не откликнулся на зов, долетевший до него из окон этого рукотворного прибежища сирен? Их чарующие песни обладали неодолимой силой. Стоит ли ссылаться на предзнаменования, глупые приметы, предсказания астрологов?

Прочь неуместные мысли. Есть смысл взглянуть на вызов в Рим с другой стороны. Мог ли он представить в самом увлекательном сне, что когда-нибудь его шаги – шаги Тигидия Перенниса, сына вольноотпущенника и торговца лесом, – будут гулко звучать на напольных плитах колоннады Веспасиана. Он шел, время от времени озирался, хранил молчание и при этом кажущемся безразличии внимательнейшим образом слушал пояснения Квинта Эмилия Лета. Уроженец Африки, Квинт успел стать здесь своим человеком. Он многословно и чуть покровительственно излагал приятелю историю дворца. Кто и когда выложил эту героическую мозаику, изображавшую победу при Фарсале[43]. В зале Флавиев обратил внимание Тигидия на огромное полотно, повествующее о взятии Титом Иерусалимской твердыни. Не скупился на пояснения, касавшиеся статуй и бюстов императоров. Здесь, на Палатине, хранились изображения и уставшего от власти, убитого собственным племянником Тиберия, и бюст самого безумного племянника, прозванного солдатами Калигулой, актера и декламатора, певца и поджигателя Рима Нерона, и усмиренного в злодействах Домициана – всех тех, кому римский сенат отказал в обожествлении, но кого помнил римский народ.

Когда прошли вестибюль, на полу которого была изображена океанская глубь, где плавали чудовищные рыбы и ужасающие осьминоги и куда, не дрогнув, ступил Переннис, Эмилий Лет приумолк.

Когда же вступили в следующий проход, в котором гость дворца вдруг оказывался на вершине гигантской скалы, а под ногами у него разверзалась бездонная пропасть и где Тигидий с тем же равнодушным выражением на лице, не останавливаясь, шагнул в бездну, Квит, не скрывая обиды, спросил у префекта:

– Что ты все молчишь, Тигидий?! Тебе неинтересно? Опять решил сыграть в молчанку?

– Нет, дружище. Мне никогда не приходилось бывать в этих залах. Я проглотил язык не от черствости или по причине отсутствия чувства благодарности, а от изумления. Мы побеседуем с тобой позже, Квинт, если, конечно, твои слова насчет моего назначения сбудутся. В противном случае незачем попусту сотрясать воздух.

– Если так, – повеселел Квинт, – я приберегу одну занятную историю для будущей беседы. Смысл ее заключается в том, что долг платежом красен.

– И это принимается, – кивнул Переннис.

Лет рассмеялся.

– Все-таки я сумел разговорить тебя, Тигидий. Пришли. Ты запомнил путь, которым я провел тебя? Так и ты дол жен добираться до покоев императора. Привет, Вирдумарий! Сегодня на посту? – обратился легат к стоявшему на часах возле огромных, двухстворчатых, украшенных резными по золоченными медальонами дверей германцу.

– Когда я не на посту? – мрачно ответил Вирдумарий. – Сменщики молоды, приходится обучать их всему, чему научил меня Сегестий.

– Это сложная наука? – поинтересовался Лет.

– Очень сложная, – вполне серьезно ответил германец. – Вам лучше держаться от нее подальше.

Он помолчал, потом добавил:

– Ждет. Не в духе, – и распахнул двери.

Тигидий мельком сумел разглядеть на одном из медальонов Геркулеса, поражающего Лернейскую гидру, и тут же вслед за Летом строевым шагом вступил в просторный, высокий зал, одной стороной выходивший на балконную колоннаду.

Лет прямиком направился к золотому ложу с изогнутыми в виде пальмет ножками, установленному в дальнем конце зала, где развалился Коммод. Рядом в роскошном одеянии стоял Клеандр. За то время, что Переннис не видел императора, Луций заметно раздобрел. На лбу и ниже крыльев носа резче обозначились складки. Взгляд потерял юношескую живость, стал более медлительным, обрюзгшим. Вид у императора был мрачный. Он сразу приступил к делу.

– Чему верить, Тигидий? Моим прежним впечатлениям о тебе как о добросовестном и исполнительном префекте, по читающем за первейшую обязанность исполнение долга, или письму Фуфидия Руфа, с прискорбием сообщающего мне о твоем нерадении. О том, что ты, пренебрегая службой, про зевал побег этого отъявленного негодяя Матерна. Я имел на тебя виды, Переннис, выходит, я ошибся?

Переннис сделал удивленное лицо и ответил:

– Нет, лучший, ты не ошибся, только я не понимаю, при чем здесь Матерн?

– Как при чем! – Коммод рывком сел на ложе. – Ты хочешь сказать, что ничего не слышал о побеге этого злоумышленника? Не надо строить из себя простачка, тем более в присутствии цезаря.

– Я не строю, я просто не понимаю, о чем речь. Матерн сбежал? Когда?