Коммод

– Ты не понимаешь, Бебий, старье следует вовремя сдать в утиль. Пришли новые времена. Мы их не звали, но они здесь, их зов неодолим. Пользуясь примерами из Тита Ливия и Тацита, уже невозможно управлять огромной империей и бесчисленными подданными, каждый из которых – мразь, ничтожество и негодяй. Не забывай, Бебий, что у меня в руках твоя семья.

Бебий вскинул голову, но сумел удержаться от сиюминутного ответа. Прошел по клетке, провел рукой по прутьям. Император между тем пристально, с нараставшим интересом следил за ним. Наконец Бебий остановился напротив цезаря, взялся за прутья решетки и спросил:

– Неужели ради глупейшей идеи возвеличивания себя в качестве лучшего фехтовальщика империи ты посягнешь на Клавдию, на невинных детей? На мое добро?

– Ты не оставляешь мне выбора.

– Я думаю, у тебя есть выбор.

– Какой?

– Отпустить меня. Я буду безвылазно сидеть в своем имении, ты больше не услышишь обо мне. Даже в тот момент, когда тебе будет грозить смертельная опасность, я не вылезу из своей норы.

– Не надо воспоминаний. Было время, когда ты честно исполнил свой долг, но это не освобождает тебя от наказания за преступное нежелание помочь своему цезарю восстановить мир и спокойствие в Риме. Повторяю, у меня нет выбора, Бебий. После кровопролитного мятежа я должен немедленно, еще раз показать, что небеса не забыли Рим. Что небожитель с ними, он по-прежнему уверенно ведет их.

Коммод замолчал, пощупал пальцы, потом решительно объявил:

– Даю тебе сутки. Подумай. Я разрешу пускать к тебе посетителей. Не думай, я не зверь. Я даже готов выполнить твое последнее желание, если, конечно, дело дойдет до последнего желания.

Он задумчиво обвел глазами стены подземелья и, удовлетворенно кивая, добавил:

– А что, это вполне благородно. Ты упорствуешь, я стараюсь унять свое сердце, которое требует проявить милосердие. Наконец твое упрямство начинает переходить всякие границы, и я, уняв жалость в сердце, со слезами на глазах посылаю тебя на костер. Послушай, ты подал мне хорошую мысль.

Он тут же позабыл о заключенном и, что-то бормоча про себя, направился к выходу. Не простившись, свернул за угол каменной кладки.

У Бебия упало сердце. Если цезаря посетила очередная идея, ему не вырваться. Удивительно, вздохнул Лонг, нет на свете более крепких тисков, чем якобы безобидная, неуловимая в полете фантазия.

Задержавшийся возле клетки Лет приблизился, едва разжимая губы, выговорил:

– Поверь, Бебий, это все происки Идония. Он свалил Клеандра, но, пока ты жив, он не может чувствовать себя в безопасности. Придумай что-нибудь. В конце концов, согласись. Клянусь, в этом нет моей вины.

– Я понимаю, Квинт. Ты просто не сумел выбрать момент. Бывает.

– Не понимаю, о чем ты?

– Не понимаешь? Порасспроси Тертулла. Он большой специалист по упущенным моментам. Но это потом, а сейчас скажи, можешь помочь мне?

– Вырваться отсюда? – воскликнул Лет. – Нет!

Бебий вздохнул.

– Это я понимаю. Надеешься, что у нашего Геркулеса семь пятниц на неделе? Глядишь, простит?

Лет опустил голову, потом кивнул:

– Надеюсь.

– А зачем я тебе нужен, Квинт? Если цезарь сохранит мне жизнь, я стану префектом лагерей.

– Не держи меня за Перенниса. И за Идония, которого ослепил блеск доставшейся ему власти. Я не так глуп, как тебе кажется, и вполне осознаю, что следующим за тобой вполне могу стать я.

– Короче, поможешь?

– Что я должен сделать?

– Пусть сюда спустится Марция.

Лет удивленно глянул на заключенного. Пожал плечами:

– Что-то я не совсем понимаю…

В следующее мгновение из-за угла появился император и заинтересованно спросил:

– Я тоже не понимаю, зачем Марция?

– Хочу проститься.

– А-а, – понимающе кивнул император, – старая любовь не забывается.

Бебий глянул на него. Ему страстно захотелось срезать Коммода каким-нибудь острым словечком, обидеть, пристыдить, наконец, С трудом удержался, сообразил, что ирония здесь неуместна.

Он бросил взгляд на ждущего ответа императора – все такого же высокого, плечистого, может, немного обрюзгшего, но все еще очень представительного и величавого. Тот был в расшитом золотом далматике, на плечах пурпурная накидка, на голове корона в форме крепостной стены. Волосы тоже поредели и заметно выцвели, порыжели. Таков он был, император Марк Коммод Аврелий Антонин. Истина открылась Бебию сразу, цельно и пронзительно – Луций, намекая на его прежнюю любовь, вовсе не пошучивал, не иронизировал, не пытался обидеть пленника. Он просто сообщал факт, до которого сумел додуматься. Сообщал его как некое откровение или открытие. Что поделать, если боги поскупились и при рождении наградили его способностью рождать только самые обыденные, давным-давно пережеванные истины. Понятно, он сам воспринимал их как величайшие, гениальные озарения. Ему нестерпимо хотелось как можно скорее воплотить их в жизнь.