Коммуна

Иван Созонтович Лукаш Коммуна

Коммуна, захватившая власть в Париже, начала с ломбардных квитанций: первыми декретами были запрещены залоги в ломбардах и ночная работа в булочных.

Тогда же были уничтожены полицейские дознания о преступниках и сожжены списки парижских уличных женщин.

Первые дни Коммуна могла казаться отчасти нелепостью, отчасти смешными пустяками, с десятками всех этих комиссий, финансовых, экономических, иностранных дел, для одного только города, отдаленного от Франции и всего мира.

Но уже 22 марта, через четыре дня после захвата Парижа, Коммуна показала зубы.

У Вандомской площади парижане из тех, кого обычно зовут мирными, почтенными обывателями, затревоженные непонятными событиями, собрались шествием под трехцветными флагами и плакатами, на которых было написано самое скучное слово, какое есть на свете, – «Порядок».

Коммунистический батальон национальной гвардии разогнал шествие огнем. Париж замер, онемел…

А Коммуна заговорила.

Еще в 1869 году Рауль Риго, ставший теперь прокурором Коммуны, издавал в Париже журнал с удивительной кличкой «Варвар», с подзаголовком «орган безбожия».

Другой агент лондонского интернационала, полусумасшедший Флоренс, один из первых генералов Коммуны, зарубленный в первом же бою, в журнале Бланки «Свободная мысль» писал: «Безбожие – новая база человечества, если оно хочет прогресса».

И это было куда любопытнее ломбардных квитанций.

Коммуна решила, что Париж побежден, будет побеждена Франция, и не прикрывала больше своих целей, открыла себя.

В 1871 году Коммуна сама открыто признала, что весь ее смысл – безбожное варварство.

На церквах вывешивали объявления: «Со дня утверждения Коммуны – здесь нет больше Бога».

Был издан декрет: «В школах остались Кресты, Мадонны и другие христианские символы – удалить их, они оскорбляют свободу совести».

И о свободе совести писали те самые, кто расстреливал священников, насиловал монахинь и детей в монастырских приютах, учинял лупанары и отхожие места в церквах Парижа.

«Секция интернационала» в Иври объявила в своих афишах: «Отечество – такая же выдумка попов и королей, как миф о Боге. Этот миф служит им для того, чтобы огораживать человеческий скот в тесные хлевы, там его стричь, там питаться его потом и кровью, во имя своего грязного фетиша – Бога».

Так заговорила Коммуна…

Все газеты, разумеется, были закрыты. Выходили только листки Коммуны. Один, на котором был дурно изображен якобинский колпак с завитушками, носил кличку времен первого террора «Отец Дюшен». Это был выродок первой революции, мерзкий доносчик, вопящий о крови. Таким же выродком был другой листок, повторяющий название якобинской революции, «Гора».

«Мы не верим в Бога, – писал в «Горе» коммунист Густав Марото. – Революция 1871 года – революция безбожников. Мы тащим без молитв наших мертвых к могиле и наших женщин к любви. Монахини, пока не поздно, распустите ваши волосы, откройте ваши ноги, ваши красные губы не для поцелуев Святой Терезы, – и т. д., те же мерзкие пошлости, и наконец: Спешите, остерегайтесь гнева народа, или он не оставит камня на камне от ваших церквей и разорвет в клочье ваше желтоватое мясо… Мы – вычеркиваем Бога».

Густав Марото, чахоточный, с заплеванным скомканным платком, так же отвратителен, как все глашатаи Коммуны.

Как они все, он поражает удивительным обилием волос. Пряди, гривы, копны волос в беспорядке откинуты у него назад, как у Карла Маркса.

А своей тонкой бородкой, лицом, с впалыми щеками, лихорадочным взглядом, печально приподнятыми бровями он несомненно хочет походить на кого-то.

Карл Маркс, несомненно, подражал библейскому пророку. А этот ничтожный «вычеркиватель» Бога, тщедушный кощунник, несомненно, уворовывал лик Христа.

В 1871 году, как и теперь, коммунисты изображали мучеников за человечество, защитников справедливости, мира, поборников за униженных и оскорбленных. Они уворовывали лик Утешителя и Освободителя от нищеты, от греха, от самой смерти, чтобы затоптать Его, обмануть, заменить Его собою.

С Коммуной как бы началась остановка, перерыв во времени, в движении живого духа человеческого. И то, что было в Коммуне 1871 года, с той же пошлой мерзостью повторяла Коммуна только что сброшенных в Мадриде, повторяет, не меняя звука, Коммуна в Москве.

Бездыханность, остановка движения духа, удушение живого, крайнее, предельное опошление человеческой жизни и смерти, бесконечная и беспощадная пошлость злодеяния над человеком – это и есть Коммуна.

И злодеяния Коммуны 1871 года совершенно те же, что злодеяния Коммуны в Мадриде или Коммуны в Москве: все это – одно.

В Париже, разумеется, прежде всего стали сгонять в тюрьмы, по ночам, ударами прикладов в спину, священников, стариков-кюре, с ревматическими ногами, в черных чулках с дырочками, бормочущих над своими требниками и называющих своих тюремщиков «дети мои», и этих монахинь, серых от страха и недоумения.

Ими заваливали Мазас и Консьержери. Монахинь непрерывно отправляли к потаскухам в тюрьму Сан-Лазар, прокаженную зловониями и испарениями больных тел.