Коммуна

Ужасная ночь Второй империи окутала Францию после декабрьского переворота; страна казалась мертвой. Но в эпохи, когда нации кажутся мертвыми, жизнь растет и крепнет в тишине. События перекликаются, как эхо; так струны своим дрожанием заставляют согласно дрожать другие струны.

За этой кажущейся смертью обычно следует могучее пробуждение; все вдруг в результате незаметной и медленной эволюции как-то сразу преображается.

Источник сил начинает бить из недр человечества. Люди группируются и действуют под влиянием этих сил так, что поступки кажутся опережающими самые стремления; события обгоняют друг друга; в этот час сердца закаляются, как сталь мечей в горниле.

Проносятся циклоны; небо и земля сливаются в сплошную ночь; как человеческие груди, волны хрипят и яростно хватают скалы белопенными своими когтями; кажется тогда, что живешь в глубине веков во власти разнузданных стихий.

Но нет, – в революционную пору все стремится к грядущему, все идет вперед…

Над миром пролетала свобода, и за границей раздавались громкие призывы к борьбе за обездоленных, и были эти голоса уже интернациональными.

При Бонапарте паутина полицейских заговоров начинает обнажать свои хитросплетения: удушение Римской республики, отвратительная подоплека китайской и мексиканской экспедиций, воспоминание о жертвах государственного переворота – все это следовало как тень за тем, кого Виктор Гюго назвал Наполеоном Малым. Он купался уже в крови по брюхо своей лошади.

Болотные испарения нищеты поднимались отовсюду, и не милостыне «Общества имени наследного принца» под силу было осушить это болото. Однако Париж платил крупные налоги в пользу этого общества и еще задолжал ему миллиона два.

Страх, окружавший веселье Елисейского дворца, традиции Первой империи, пресловутые семь миллионов голосов (вырванных путем застращивания и подкупа) – все это окружало как будто неприступной стеной Наполеона III.

А он, косоглазый, надеялся и дальше так царствовать, хотя стена давала уже трещины, пока через Седанскую брешь не хлынула наконец революция. Поистине, никто из нас не мог себе и представить, что могло бы сравниться с преступлениями империи!

По выражению Рошфора[3], то время и наше походят друг на друга как две капли крови. В то кошмарное время, как и сегодня, поэты воспевали эпопею будущей жизни и смерти: одни – в пламенных строфах, другие – с горькой усмешкой.

Как наши тогдашние песни были бы своевременны и теперь!..

Бросая властям в лицо обвинения в гнусности, в словах не стеснялись. Песня «Баденгетт»[4] вызвала глухую ярость императорской шайки…

Одним из веселых тюремных воспоминаний рисуется нам эта песенка, пропетая однажды вечером хором всеми узниками Версальской тюрьмы. Две коптилки освещали наши тела, распростертые на земле вдоль стен.

Для стороживших нас солдат империя и в 1871 году все еще была в силе. И они приходили в ярость, а вместе с тем и в ужас от нашего пения. Они угрожали, что нас строжайше накажут за оскорбление его величества императора.

Другой припев, популярный в массах в конце империи, тоже выводил из себя наших «победителей».

За пару су – пакет:
Баденге и Баденгетт!..

Убеждение в прочности империи было еще столь велико в рядах версальской армии, что в приказе о моем предании суду, врученном мне в исправительном доме, я (как и многие другие, конечно) прочла следующее:

Вследствие отношения докладчика и заключений Императорского Комиссара касательно предания 6-му военному суду и т. д.

Правительство не ломало себе головы над изменением формулы.

Долгое время возмущала нас терпеливая готовность масс к страданиям в последние мучительные годы правления Наполеона III. Мы, энтузиасты свободы, предугадывали ее ранее масс, и наше нетерпение было несравненно сильнее…

О, как давно уже хотелось нам вырвать окровавленное сердце из груди и бросить его в лицо императорскому чудовищу!

Как давно уже с холодной решительностью повторяли мы стихи из поэмы «Возмездие» Виктора Гюго:

Пора, пора пришла, Гармодий[5]

:Спокойно можешь ты злодея поразить.

У тирании была тогда всего одна голова. Нас обволакивала светлая греза о будущем, и виновник декабрьского переворота казался нам единственным препятствием на пути к свободе.

II Похороны Виктора Нуара

Тысяча восемьсот семидесятый год открывается трагически: Пьер Бонапарт[6] убивает Виктора Нуара[7] в своем доме в Отейле, куда тот отправился вместе с Ульриком де Фонвьелем как секундант Паскаля Груссэ[8].

Это хладнокровное убийство довело до предела отвращение, внушаемое Бонапартами.

Как дрожит на арене бык, двигая кожей, утыканной копьями, так дрожали от бешенства массы.

На похоронах Виктора Нуара взрыв казался неминуем. Это убийство было одним из тех роковых событий, после которых падают самые крепкие тирании.

Почти все отправившиеся на похороны собирались вернуться домой уже при республике… или не возвращаться вовсе.

Вооружились всем, что могло пригодиться в бою, от револьвера до циркуля.