Коммуна, или Студенческий роман

– Покадрово и дословно. В первый день первого курса тебя привёл в «Меридиан» увалень Стасик и сказал: «Это та самая Романова». И я сразу полюбил тебя. Не патетика. Не романтика. Просто увидел и знал, что полюбил. Когда ты видишь кота – ты знаешь, что это кот. Я увидел тебя – и знал, что ты – моя любовь. И я испугался этого знания. И начал на кого-то орать и вообще выделываться. Когда до меня дошла очередь представляться, я сказал: «Примус! Не потому что вечная игла в жопе, а потому что всегда первый!»

– А я тебе ответила: «Анна Ярославна!» – и изобразила книксен.

– Потом мы оба гнали чушь, а провожать тебя попёрся этот Стасик. Затем ты влюбилась в Кроткого, потому что он – отличная модель мужчины для первой влюблённости. Суровый, немногословный, всегда придёт на помощь, романтическое – со стороны – прошлое. Ещё ты вышла замуж и… Ну, в общем, ты знаешь. И я прошу у тебя прощения.

– За что?!

– За то, что не я тогда пошёл тебя провожать, и не на меня выскочила орать твоя безумная мамаша, и за то, что не я… Просто – за то, что не я.

– Лёш, ты самый лучший.

– Деточка, не думай о всякой ерунде, скоро…

ГОСы

Куда лучше писать диплом, чем сдавать государственные экзамены. Просто себе толстый реферат. Даже не зачаток научной работы. В лучшем случае – демонстрация знания методик и мало-мальского мышления. И умения работать с литературой. Но в медицинских вузах не пишут дипломов, а сдают государственные экзамены. Это шок, это стресс и всё такое прочее.

Образцово-показательному студенту Евграфову бояться было нечего. Его отлично с отличием не посмел бы оспаривать ни один самый въедливый председатель государственной экзаменационной комиссии. Полине Романовой тоже особо опасаться было нечего. Ну разве что трояка по социальной гигиене, да и то вряд ли. На консультации ходить, хотя они никуда не упали, глазки долу, подобострастный взгляд и вопрос какой-нибудь потупее. «Улыбайтесь! Шеф любит идиотов!» Но то, что произошло на последней консультации перед государственным экзаменом по социальной гигиене, заставило не только Полину раскрыть рот на ширину плеч.

Соцгигиеничка Лизавета давно была известна своей лютой неприязнью к беременным студенткам. На дух их не переваривала. Если у неё в группе появлялась беременная или того пострашнее исчадие – кормящая мать! – Лизавету начинало ломать и крючить. Если беременная сидела тихо, занятия не пропускала и никоим образом себя не манифестировала – то ещё ничего. А вот если она ахала, охала и пропускала занятия, ссылаясь на недомогание, – всё. Зачёт по социальной гигиене она могла сдать раза эдак с седьмого. Да и то после того, как деканат слёзно умолял Лизавету не портить им показатели, девушке жизнь, а себе – карму. Последнее, что правда, вслух не говорилось. Если кормящая мамаша приносила разрешение того же деканата на свободный график отработок пропущенных занятий, то Лизавета скептически кривилась, саркастически усмехалась и предлагала кормящей мамаше приходить в любое удобное ей, мамаше, время. Но только к Лизавете. Лично! Да-да, не на отработки после занятий к обычным ассистентам, а только к ней в кабинет. Запросто. Но только когда она, Лизавета, свободна… Кормление грудью считалось полусвихнувшейся социальной гигиеничкой куда большим грехом, нежели беременность, так что даже если прежде круглее некуда отличница-студентка рожала и кормила, позволяя себе пропуски и свободные графики отработок, то ничего больше трояка ей не светило. «Хотели красный диплом, милочка? Не надо было рожать!» Знания «милочки» во внимания не принимались. Да и изучи любая несчастная хоть все на свете учебники и руководства по социальной гигиене, выучи все нормативные законные и подзаконные акты, включая приказы по каждой отдельно взятой больнице в стране, – профессор всегда лучше студента знает предмет. Такова жизнь. На кафедре был ещё один профессор и целый штат доцентов, не говоря уже об ассистентах. Но беременных и кормящих Лизавета брала под личный контроль. Никто не мог понять эту криптогенную ненависть. И вот на той самой консультации природа таковой немного прояснилась…