Коммунисты

Они отправились вместе с врачом взглянуть на раненого. Его поместили в каком-то подвале, с окнами на уровне тротуара, под серой каменной лестницей. Точно сраженный великан, лежал он на носилках и тихо стонал, держась руками за живот. Он был ранен еще и в ногу. Заострившийся пос, запавшие ноздри, жадно ловившие воздух, землистое лицо, провалившиеся глаза и синеватая щетина отросшей бороды…

— Доктор, ведь он выживет, а? Правда, ведь выживет?

Голос, произнесший эти слова по-французски, явно принадлежал французу. Прищурив глаза, Кормейль разглядел в полумраке широкоплечего парня в полувоенной одежде, сидевшего на мешке.

— Француз? — спросил Кормейль. Доктор кивнул головой и шепнул: — Вот видите. Как же я оставлю раненого? — Раненый вздохнул и повернул к окну мутные, невидящие глаза. Потом он что-то произнес. Француз спросил: — Он пить просит, да? Пить хочет. Нельзя ли ему дать напиться? — Врач ответил, что лучше не давать. — Француз? — повторил Кормейль почти с уверенностью. Француз встал и вышел вместе с ними из подвала.

Это был высокий молодой парень в расцвете сил; несмотря на разношерстное его снаряжение — винтовка в руке, куртка Интернациональной бригады, кожаная портупея и патронная сумка у пояса, — нельзя было не узнать в нем с первого же взгляда французского рабочего. Как странно, подумал Пьер, у наших даже борода как-то по особому растет. Да еще эта неподражаемая манера носить старенькое бумажное кашне[26], перебросив конец через плечо.

У француза на уме было только одно — раненый товарищ, Антонио. Он почти не слушал Устрика, который убеждал его, что с французским кордоном можно сговориться: там ведь не звери сидят, они пропустят его через границу, потому что он француз. Но тот, как и доктор, не хотел бросать раненого Антонио. Он оказался парижанином; с конца 1936 года сражался в Интернациональных бригадах. Сначала он держался очень недоверчиво, а потом — может быть, оттого, что Кормейль заговорил об Интернациональных бригадах, — он вдруг смягчился и даже решился спросить: — Вы коммунист, а? Чуднó как: я сразу догадался… Понятно, мне надо вернуться во Францию, но как же Антонио?..

Оставаться ему нет никакого смысла. Антонио вот-вот умрет. Разве можно в таких условиях помочь чем-нибудь человеку, раненному в живот? Такая нелепость! Бомбили колоннy беженцев, которую они сопровождали. — Вы себе не представляете, — сказал француз, — что за человек Антонио… Не потому говорю, что он мне товарищ. Нет! Жалко терять такого человека… Эх, Антонио… Гады проклятые!.. — У него даже пот на лбу выступил.

— Послушай, товарищ, — сказал Пьер. — Тебе нельзя упускать такой случай. Ты не знаешь, что делают франкисты с бойцами Интернациональных бригад!.. У нас есть бумага из префектуры, мы можем провести тебя через границу… Подумай, какая удача! Конечно, очень жаль Антонин, но ты же видишь — ему все равно не выкарабкаться. Как твоя фамилия? Я впишу в пропуск.

— Бланшар Рауль. Бланшар — «р» на конце… Родился в Париже. Четвертого июля 1910 года. Погодите, я только с Антонио прощусь.

Он вернулся в подвал, опустился на одно колено возле носилок и тихонько откинул волосы со лба раненого. Потом вынул из кармана бурую тряпицу, бывшую когда-то носовым платком, и осторожно вытер ему пот со лба. — Антонио… Антонио… Ты меня слышишь? — Раненый прошептал что-то. — Слышишь, Антонио? Да?.. Слушай… Жить надо, Антонио… Понимаешь? Надо жить… Ты не думай, что я тебя бросил… Понимаешь, Антонио, борьба не кончена… Я должен уйти… Да ты меня не слышишь… Антонио!.. Слышишь, да? Я тебя не бросил одного… тут доктор… Ты не верь тому, что тебе будут говорить… Надо жить… надо вылечиться… Ведь борьба не кончена… Ничего не потеряно, Антонио, ничего не потеряно… тебя отвезут в госпиталь, ты поправишься. Слушай, Антонио. Запомни, коротенько запомни… Когда поправишься… Ох, да он не слышит меня! Антонио, Антонио!

Антонио приподнял руку, хотел что-то сказать, но не мог.

— Антонио, запомни хорошенько: Бланшар, улица Кантагрель, дом тридцать три, тринадцатый округ… в Париже… не забудешь, Антонио?.. улица Кантагрель, дом тридцать три, тринадцатый округ, Рауль Бланшар… Там найдешь меня, Антонио…

Доктор сказал что-то по-испански и своими быстрыми маленькими руками оттащил Бланшара… При свете пасмурного дня лицо Бланшара было иссиня-бледное… Он еще раз произнес: — Антонио… — и потом уж думал только о своей винтовке. Что делать? Сдать ее на заставе или можно унести во Францию? По крайней мере, тогда у Франко будет хоть одной винтовкой меньше.

Об этом и речи быть не могло. К заставе надо было подойти без оружия, а для отвода глаз сказать про Бланшара, что он инженер. Бланшару было почти так же тяжко расставаться со своей винтовкой, как и с товарищем. Он шел, сильно хромая, — еще не зажила рана на ноге, хотя он пролежал целый месяц в госпитале. Поэтому-то он здесь и оказался…