Коммунисты

Но там, за пределами войны, — жизнь. Значит, снова клиника, лекции, вскрытия в анатомичке… Все это показалось ему сумбурным, невозможным… нескончаемо долгим. И однако нет другого пути для жизни, для их жизни, его и Сесиль. Их общей жизни… Эти слова десятки раз повторило море в мерном рокоте волн. Значит, снова начнется война со всеми ее превратностями. Нелепо даже думать о грядущей минуте, не потому, что есть эта вечная угроза смерти, а потому, что есть Сесиль. Вместо тайны смерти была тайна Сесиль. Да, Сесиль. От Сесиль зависело все… Она ведь писала ему. Господи боже ты мой, ее письмо! Он нащупал письмо, оно лежало все там же, прочел его, перечел, поднес к губам бедный смятый листок с полустертыми строчками, потому что он зачитал это письмо… знал наизусть, но теперь читал его так, словно в первый раз, в самый первый раз…

* * *

Дени д’Эгрфейль вихрем ворвался в квартиру дочери. — Я за тобой! — Сесиль взглянула на отца с явной досадой. — Я вижу, мое посещение не доставляет тебе большого удовольствия. Но твоя мать совершенно измучилась, просто больна от мысли, что ты здесь. В Биаррице люди набрасываются на газетные киоски, рвут друг у друга газеты — боятся, что Париж уже взят. Ты не слушаешь «Радио-Штутгарт»? Все их сообщения подтверждаются… этот Фердонне просто страшен. Они обещают, что Гитлер будет в Елисейском дворце 15-го числа сего месяца. Как тебе это понравится? И знаешь, детка, я отнюдь не намерен вмешиваться в твои семейные дела… но раз ты не в Антибах с Фредом у твоих же друзей, тогда уж, по моему мнению, было бы гораздо приличнее, чтобы ты жила у родителей.

Какая хорошенькая Сесиль! Похожа на маму, подумал господин д’Эгрфейль, на тот ее портрет работы Жан-Эмиля Бланша[734]. Хотя маме там уже тридцать лет, и все-таки… Мама в ее возрасте была, должно быть, еще красивее. — Я вижу, у тебя глаза опухли. Плакала?

Между Сесиль и отцом никогда не существовало большой близости. И она весьма сухо ответила: — Возможно… — Но господин д’Эгрфейль не унимался:

— Ты вещи успеешь сложить? Я тебя увезу после обеда на моей машине. Ночуем в Туре, а завтра чудесно подзакусим в Перигоре… Там я знаю один ресторанчик… Словно влюбленная парочка… Ты мне расскажешь о своих горестях, а вечером будем уже в Пергола, как, помнишь, в детстве… твоя комната ждет тебя.

Слова отца казались Сесиль нелепыми, бесили ее. Но в бодром тоне господина д’Эгрфейля проскальзывала нотка беспокойства и нечто такое, что могло сойти в папиных устах даже за нежность. Сесиль как раз меняла воду в вазе с цветами, стоя перед открытым окном. Распустились каштаны, а небо… На что это намекнул папа, заявив, что она «расскажет ему свои горести»? Никуда она не поедет.

— Я не поеду, — сказала Сесиль.

Ее взгляд упал на куклу Моники среди подушек на диване, на том самом диване, где ночевал Ив Дюплесси, и на железную дорогу Боба. Господин д’Эгрфейль швырнул на диван шляпу, чуть не опрокинув куклу, и тяжело опустился в низенькое голубое кресло. Как постарел папа, подумала Сесиль, теперь уже у него не такой моложавый вид. Сколько ему лет? Вероятно, не больше пятидесяти пяти. Говорят, у него связь, и как будто даже прочная. Он всегда следил за собой, да и теперь тоже, но в чем-то таком неуловимом сказывается…

— Умоляю тебя, Сесиль! Послушай, это не в моих привычках… но я узнал такие новости, что просто потрясен. Вопрос решенный. Италия не сегодня-завтра объявит нам войну. Понимаешь, это конец… Надо бы даже телеграфировать Фреду… В Антибах небезопасно. Пусть он приедет к тебе… Если ты, конечно, хочешь, чтобы он приехал к тебе…

В последней фразе прозвучала тревога. И Сесиль вдруг поняла, что если она не захочет, чтобы Фред приезжал к ней, отец возьмет ее сторону. Она вдруг смягчилась. — Папа! — сказала она. Как редко называла она его папой. Господин д’Эгрфейль с удовольствием поцеловал бы ее, но их отношения исключали подобные проявления чувств. Однако она в самом деле, кажется, плакала.

— Значит, едем? Оттуда, в случае необходимости, можно перебраться в Испанию.

В Испанию? Боже мой, как далека она от этих людей, от всех их интересов. Сегодня она слушала по радио первую утреннюю сводку, которая гласила: «В районе Дюнкерка… в течение всего вчерашнего дня продолжалась усиленная эвакуация войск…» Сесиль не сомневалась, что ее Жан там, он в опасности, и ни о чем больше она не могла думать, не жила, не дышала. А родной отец говорит что-то об Испании, об Италии!

— Едем? Я так и знал… Мне сейчас нужно заглянуть в банк, понимаешь, необходимо забрать ценности.

Чары вдруг рассеялись. Сесиль снова повторила: — Я не поеду, — и по тону чувствовалось, что решение ее бесповоротно.

Господин д’Эгрфейль воздел руки к небесам. Но кто или что ее удерживает? Даже Луизы Геккер нет в Париже. И вдруг решив, что в эти исключительные, взбаламученные времена, в дни испытания родины даже отцу разрешается нарушить традиционную семейную сдержанность, он спросил: — У тебя любовник?