Коммунизм как Религия

С легкой руки журналиста Луиса Фишера слово «Кронштадт» стало нари­цательным. Фишер, сам много лет работавший в СССР и симпатизировав­ший большевикам, в переносном смысле назвал «Кронштадтом» момент, когда уверовавший в революцию человек окончательно разочаровывает­ся в объекте своей веры. Сами пережившие трансформацию люди считали «Кронштадт» прозрением, а их бывшие партийные товарищи — впадени­ем в ересь, предательством дела революции. Для разных «попутчиков» и коммунистов поводами к «Кронштадту» послужили разные события: для кого-то коллективизация, для других (например, для упоминавшегося Рене Этьембля) — московские показательные процессы, для третьих — преследование в СССР кого-то из их друзей и т. д., и т. п.

И наконец, для очень многих из веривших в коммунизм людей «Крон­штадтом» с большой буквы стал конкретный день, 23 августа 1939 года, когда в Москве был подписан пакт Молотова—Риббентропа. Это событие нанесло жанру «возвращений из СССР» удар такой силы, что по большо­му счету он от него так и не оправился; его можно также считать началом необратимого заката веры в революцию как в универсальную освобожда­ющую силу. Трудно не согласиться с автором книги «В стране светлого бу­дущего» Франсуа Урманом (Francois Hourment): «Подписание германо-со­ветского пакта нанесло коммунистической прессе смертельный удар... завершился период эпохальных путешествий в загадочную Красную Рос­сию» («La signature du pacte germano-sovietique porte un coup fatale a la presse communiste... une page est definitivement tournee: celle de grands voyages dans I’enigmatique Russie rouge») [41, 39]. Вера, пережившая это событие, была либо совершенно наивной и слепой, либо отражала цинизм касты «посвя­щенных», для которых необязательны постулаты их собственной религии. Во всяком случае, Луис Фишер, Кестлер, Беньямин и тысячи других до этого преданных делу революции людей прозрели или встали на путь прозрения именно 23 августа 1939 года; даже самые непоколебимые ортодоксы, судя по их позднейшим признаниям, испытали в тот день неприятные чувства.

Фишер писал, что «Кронштадт», отказ от большевистского манихейства, от априорной уверенности в принадлежности к силам света, независимо от того, правы те или нет, означал для него «возвращение к людям» [37, 230], моральное возрождение[7]. «Кронштадт» был для раскаявшихся выходом за пределы фанатизма, возвращением к категорическому императиву с его призывом не делать другим того, чего ты не хотел бы, чтобы они сделали тебе.

Попытки возродить жанр «возвращений из СССР» после 1945 года успеха не имели, хотя влияние победоносного СССР и коммунистических идей в европейских интеллектуальных кругах оставалось весьма значи­тельным. В 1950-е годы из-за критики СССР у западных интеллектуалов иногда возникали нешуточные разногласия. Сартр поссорился с Альбером Камю, после того как тот открыто осудил существование в СССР концен­трационных лагерей, хотя сам он не отрицал, что они существуют[8]. Он, как и Брехт, считал, что перед лицом худшего из миров (буржуазного) запад­ный интеллектуал не имеет права осуждать Советский Союз, остающийся главным противовесом капитализму. Но подобные эпизоды были скорее отголосками борьбы, кипевшей в 1920—1930-е годы; отлиться в полноцен­ный литературный жанр им было не суждено. Страна, стоявшая во главе огромной империи, не вызывала больше энтузиазма у революционных идеалистов. У оставшихся верными коммунистическому кредо интеллек­туалов, конечно, и после войны были свои малые «кронштадты»: ГДР (1953), Венгрия (1956), Чехословакия (1968), Афганистан (1979). Это эта­пы последовательной десакрализации события революции. Под их влия­нием одни приняли капитализм как неизбежное зло, другие увлеклись более свежими революционными идеями, отправляясь на Кубу и в Китай. Новые Мекки породили ручейки «возвращений», куда менее полноводные, чем первоначальный поток. После 1968 года необходимость в наркотике революции шла на убыль; у людей общества потребления потребность впитывать сияние, излучаемое материалистическими религиями, стала сокращаться. Появились труды, авторы которых убедительно доказывали, что причины религиозного отношения к революции надо искать не столько в ней, сколько в механизмах переноса, связанных с обстоятельствами жизни верующих; по мере изменения обстоятельств ослабевала и вера[9].

Основные причины революционной страсти, как постепенно выяснилось, лежали за пределами компетенции ее жрецов. В результате коммунисти­ческая вера предстает в куда более сложной оптике, чем во времена ее предполагаемой неотразимости.