Комната чудес

Эдгар разделил нас на четыре подгруппы. Мы натянули флуоресцентные желтые майки и направились к спортивным снарядам. Я попала в одну компанию с Милу и Жан-Рашидом, которого остальные называли просто Рашидом. Мальчишки едва не лопались от гордости, а Милу в какой-то момент даже обратился ко мне «мадам учительница». Рашид прыснул в кулак и сказал приятелю, что никакая я не учительница – это сразу видно. Я спросила, почему он так думает, и он ответил, что я не похожа на человека, который любит детей. Я выключила камеру и попросила его объяснить свою мысль поподробнее, но тут Эдгар заметил, что мы болтаем, и велел приступать к выполнению первого упражнения. Но я и сама вскоре поняла, что имел в виду Рашид и почему я казалась им чужой и высокомерной. С самого начала тренировки я больше интересовалась своей камерой, чем происходящим вокруг. Спохватившись, я улыбнулась Рашиду и сказала, что он меня еще не знает и мое футбольное мастерство его еще удивит. Он засмеялся, хлопнул меня по руке и бросил: «Ладно, двинули».

И мы двинули. Блин, мы «двигали» уже три дня. Эти детишки были неутомимы. Я несколько раз пыталась сачкануть, изобретая разнообразные предлоги. Первым делом пустила в ход проверенное средство – якобы подвернула лодыжку. Эдгар собрал группу и провел голосование: кто за то, что я и правда подвернула лодыжку. Все как один проголосовали против. Потом я наврала, что мне надо срочно ответить на телефонный звонок, но Милу наябедничал, что мне никто не звонил. Наконец я прибегла к подкупу конфетами в большом количестве, и на сей раз все сработало. Дора по моей просьбе притворилась, что ей нехорошо, я предложила Эдгару с ней посидеть, и тому пришлось согласиться.

Мы с Дорой провели два восхитительных часа, сыграли в «угадай, кого я задумала», в города и в «да и нет не говорить». Она рассказывала мне детские анекдоты – ей только недавно исполнилось двенадцать, – и я хохотала, как не хохотала последние лет сто. Мы сидели в раздевалке, где пахло сыростью и грязными носками, но посреди нашего веселья на меня вдруг накатила тошнота – сначала почти незаметная, а затем все более ощутимая.

Из этой девочки ключом била энергия, она прямо-таки излучала солнечный свет, и это жутко контрастировало с моей замкнутостью и моим одиночеством. Я словно услышала у себя внутри гулкое эхо пустоты. Смех Доры как будто поставил передо мной зеркало, и я не увидела в нем ничего, кроме черной дыры. Я слишком давно сбежала от собственной жизни. Намного раньше, чем случилось несчастье с Луи.

Я попыталась снова сосредоточиться на Доре – на ее шутках, ее светлых кудряшках, ее жизнерадостном настроении. Но у меня ничего не получилось. Ворота распахнулись, и через них хлынул поток мыслей и чувств. Я вдруг ощутила, насколько драгоценным может быть общение с ребенком, и осознала, чего добровольно лишала себя – и Луи. Я вела себя как эгоистка, вечно зацикленная на себе и своей работе. Я упускала главное. На глаза навернулись слезы. Когда я в последний раз вот так два часа подряд болтала со своим сыном? Слезы высохли. Мне стало стыдно. Мне открылась ужасающая в своей очевидности истина, и я сказала себе: «Ты была плохой матерью, Тельма. Ты должна была делать для него неизмеримо больше».

Я трусливо попыталась скрыть нахлынувшую волну эмоций, изобразив, что мне в глаз попала соринка, но, к моему величайшему удивлению, Дора приблизилась ко мне и крепко меня обняла. Теперь к стыду, который я испытывала, добавилось чувство неловкости. В то же время этим хрупким девчоночьим рукам удалось что-то такое во мне сдвинуть. Дора заговорила. Она успокаивала меня, как мать утешает проснувшегося среди ночи ребенка. Мир перевернулся.

Потом она произнесла несколько слов, которым – ни она, ни я об этом еще не подозревали – предстояло навсегда изменить весь ход нашего существования.

Глава 17 Дора До конца срока 10 дней

– Папа мне все рассказал. Мне тоже очень нравится Луи. Поэтому папа и разрешил мне уйти с вами в раздевалку. Он ведь вам не поверил. Он знает, когда мне правда бывает нехорошо, потому что я не умею терпеть боль. Еще я не умею притворяться. Я ненавижу, когда врут. И папа тоже. Но тогда мне показалось, что вам надо выплакаться. Нельзя слишком долго носить это в себе, надо, чтобы это вышло. Папа всегда мне повторяет: «Иза, дорогая, лучше выплеснуть наружу свои чувства, даже если ты выглядишь при этом глупо, чем позволить им разъедать тебя изнутри». По-моему, он прав. И я говорю это не потому, что он мой папа. Кстати, я терпеть не могу конфеты. Знаю, это странно, ведь все любят конфеты. Наверное, я не такая, как все.

Я поднялась. Вытерла слезы. Ее речь потрясла меня своей зрелостью. Эта девочка в нескольких фразах обрушила на меня поток информации, которую мой мозг безуспешно пытался рассортировать и расставить по полочкам:

1. Она называла Эдгара папой.

2. Она знает Луи.

3. Она говорила о себе, называя себя Иза.

4. Она не любит конфеты.

(Ненужное зачеркнуть.)