Комната Джованни

– Знаете, как пьют американцы? Я даже ещё не начинал.

– Дэвид ещё далеко не пьян, – сказал Жак. – Он лишь горестно размышляет о том, что ему понадобятся новые подтяжки.

Я готов был убить Жака. И тем не менее с трудом удержался от смеха. Я дал понять Джованни гримасой, что старик отпустил скабрезную шутку, и он снова исчез. Наступило то время, когда посетители уходили целыми стаями и новые занимали их место. Все они так или иначе встретятся позже в последнем открытом баре – все, кто достаточно несчастен для того, чтобы ещё искать чего-то в такой поздний час.

Я не мог смотреть на Жака, и он это понимал. Стоя рядом и улыбаясь неизвестно чему, он мурлыкал какую-то мелодию себе под нос. Мне нечего было сказать. Я не смел упоминать Хеллу. Даже себе я не мог лгать, что мне жаль, что она сейчас в Испании. Я был рад этому. Чрезмерно, безнадёжно, ужасно рад. Я знал, что ничем не смогу усмирить то дикое возбуждение, что ворвалось в меня, как шквал. Я мог лишь пить, слабо надеясь, что буря порастратит таким образом свой напор и остановит разорение моих владений. Но мне было радостно. Я жалел лишь о том, что Жак был свидетелем всего этого. Мне было стыдно из-за него. И я его ненавидел за то, что он дождался всего, чего желал, на что смутно надеялся долгие месяцы. На самом деле мы играли в смертельно опасную игру, и он выиграл. Выиграл – несмотря на всю мою нечистую игру.

Стоя в этом баре, я всё ещё надеялся, что найду в себе силы повернуться и выйти, добраться хотя бы до Монпарнаса и взять девушку. Любую девушку. Но я не мог этого сделать. Я рассказывал себе всякие басни, стоя там, в баре, но оставался пригвождённым к месту. Так было отчасти потому, что я знал, что всё это уже не имеет значения, как не имело значения то, буду ли я ещё когда-нибудь говорить с Джованни. Потому что они стали очевидными, столь же очевидными, как фестоны на рубашке пламенеющей принцессы, они бушевали во мне – мои проснувшиеся, мои настойчивые возможности.

Так я встретил Джованни. Думаю, мы соединились в первый же момент нашей встречи. Мы и сейчас слиты воедино, несмотря на последующее séparation de corps,[32] несмотря на то, что Джованни скоро начнёт разлагаться в неосвящённой земле где-то под Парижем. И до самой смерти пребудут со мной эти мгновения, мгновения, которые, кажется, встают из земли, как ведьмы в «Макбете», – пока его лицо не всплывёт передо мной во всех оттенках его выражения, пока тот самый тембр его голоса и любимые словечки почти не разорвут мне уши, пока его запах не переполнит мне ноздри. Когда-нибудь, в тех грядущих днях – Бог пошлёт мне милость прожить их, – в сиянии серого утра, с пересохшим ртом, с воспалёнными красными веками, со спутанными и слипшимися от пота после бурной ночи волосами, сидя над чашкой кофе с сигаретой в руке напротив непроницаемого, ничего не значащего юноши минувшей ночи, который сейчас встанет и растворится, как дым, я снова увижу Джованни таким, каким он был в ту ночь, таким живым, таким всепобеждающим, возникшим из света того тёмного туннеля, в чью ловушку угодила его голова.

3

В пять часов утра Гийом закрыл за нами двери бара. Улицы были пустынными и серыми. На углу, рядом с баром, уже открыл свою лавку мясник. Его было видно внутри – уже забрызганного кровью, рубящего туши. Большой зелёный парижский автобус прогромыхал мимо, почти пустой, указывая бешено мигающим сигналом, что собирается повернуть. Garçon de café[33] выплеснул воду на тротуар перед своим заведением и согнал её в сточную канаву. В конце длинной, кривой улицы перед нами виднелись деревья бульвара, плетеные стулья, составленные друг на друга перед кафе, и высокий каменный шпиль Сен-Жермен-де-Пре – самый великолепный, как считали мы с Хеллой, шпиль в городе. Улица, пересекавшая place,[34] тянулась с одной стороны до самой Сены, а с другой – извивалась до Монпарнаса. Она носит имя одного авантюриста, посеявшего в Европе то, что пожинают по сей день.[35] Я часто бродил вдоль этой улицы, иногда с Хеллой, по направлению к реке, но чаще без неё по направлению к девицам Монпарнаса. Было это не так давно, но в то утро казалось, что совсем в другой жизни.

Мы направлялись к Les Halles,[36] чтобы позавтракать. Все четверо мы сели в такси, с неприязнью прижавшись друг к другу, что не преминуло вызвать целый поток непристойных шуточек со стороны Жака и Гийома. Их вульгарность была неприятна тем, что острот не получалось и что была она выражением презрения к себе и к другим; она выплёскивалась из них, как гнилая вода. Было очевидно, что они испытывали танталовы муки по поводу меня и Джованни, и это выводило меня из себя. Джованни же откинулся к заднему стеклу и, легонько толкая меня рукой в плечо, давал понять, что скоро мы избавимся от этих стариканов и что брызги этой мутной воды не должны нас беспокоить, поскольку мы всё это легко с себя смоем.

– Смотри, – сказал Джованни, когда мы пересекали реку по мосту, – этот старый блудник Париж так трогателен, когда ворочается в кровати.