Комната Джованни

– Мы не можем стоять на холоде и спорить. Даже если там нельзя есть, там можно пить. Алкоголь убивает микробы.

Гийом вдруг просиял. Это было так неожиданно, будто где-то на нём был спрятан шприц с витаминами, автоматически впрыскивающий их точно в нужный момент.

– Il у a des jeunes dedans,[49] – сказал он, и мы вошли.

Действительно, там было около десятка молодых людей, стоявших за оцинкованной стойкой перед рюмками с красным и белым вином рядом с другими посетителями, отнюдь не молодыми. Веснушчатый парень с весьма вульгарной девицей склонились над игральным автоматом у окна. За столиками в зале сидело несколько человек, и их обслуживал безукоризненно чисто выглядевший официант. В полумраке, на фоне грязных стен и посыпанного опилками пола, его белый пиджак сверкал, как снег. За столиками в приоткрытую дверь была видна кухня и, разумеется, пузатый повар. Он тяжело передвигался, наподобие одного из тех перегруженных грузовиков на улице. На голове у него был высокий белый колпак, в зубах – потухшая сигара.

За кассой сидела одна из тех совершенно неподражаемых и невыносимых дам, которые являются на свет исключительно в городе Париже (и являются в большом количестве) и которые были бы в любом другом месте такой же невообразимой дикостью, как русалка на вершине горы. По всему городу они восседают над своими кассами, как птицы в гнезде, и высиживают их, как яйца. Ничто из происходящего под тем кусочком неба, где они сидят, не ускользает от их всевидящего ока; и если что-либо их когда-то удивило, то это было во сне, а сны им давно не снятся. Они и не вредные, и не добрые, хотя в разные дни бывает по-разному; они знают, что все якобы чувствуют, когда им надо сходить в туалет, как знают абсолютно всё и обо всех, кто входит в их владения. И хотя одни из них блондинки, другие нет, одни толстые, другие худые, одни уже бабушки, а другие всё ещё старые девы, у них у всех тот же проницательно-отсутствующий всевидящий взгляд. Трудно поверить, что они когда-то со слезами просили грудь или видели солнце. Кажется, они явились на свет с жаждой хрустящих купюр, беспомощно косыми, не в силах сфокусировать свой взгляд, пока не уселись за кассу.

У этой были чёрные с проседью волосы и бретонский тип лица. Она, как почти все стоящие у бара, знала Джованни и по-своему была расположена к нему. У неё была большая вместительная грудь, к которой она и прижала Джованни, и громкий басовитый голос.

– Ah, mon pote![50] – вскрикнула она. – Tu es revenu![51] Наконец-то вернулся! Salaud![52] Разбогател, отыскал себе богатых друзей и забыл нас! Canaille![53]

Тут она уставилась на нас, «богатых друзей», с чудесно сымитированной дружественной затуманенностью во взоре, и ей не составило бы ни малейшего труда проследить любой момент нашей биографии – с момента рождения до этого самого утра. Она точно знала, кто из нас богат и насколько, и понимала, что это не я. Возможно, поэтому у неё в глазах мелькнуло мгновенное сомнение, когда она взглянула на меня. Однако она не сомневалась, что сразу всех нас раскусит.

– Ты же знаешь, – сказал Джованни, высвобождаясь и откидывая волосы назад, – когда начинаешь работать и становишься серьёзным, развлекаться некогда.

– Tiens, – сказала она насмешливо. – Sans blague?[54]

– Уверяю тебя. Даже если ты молод, как я, всё равно здорово устаёшь и рано идёшь спать. К тому же один, – сказал Джованни так, будто это всё объясняло, а она продолжала смеяться и прищёлкнула языком от удовольствия.

– А сейчас, – спросила она, – ты пришёл или уходишь? Пришёл позавтракать или выпить чего-нибудь перед сном? Nom de Dieu,[55] выглядишь ты не так уж серьёзно. Думаю, тебе следует выпить.

– Bien sûr, – откликнулся кто-то за стойкой, – после такой тяжёлой работы ему срочно нужна бутылка белого вина и, пожалуй, не одна дюжина устриц.

Все засмеялись. И все незаметно принялись нас рассматривать, так что я почувствовал себя частью бродячего цирка. Казалось, что все очень рады за Джованни. Джованни повернулся на голос:

– Прекрасная мысль, приятель. Именно этого мне не хватает.

Он повернулся к нам.

– Я не познакомил тебя с моими друзьями, – сказал он, посмотрев на меня и на кассиршу. – Это мосьё Гийом, – сказал он ей и добавил с тончайшей лестью в голосе: – Мой патрон. Он может подтвердить, что я стал серьёзен.

– Да, – начала она робко, – но я не знаю, серьёзен ли он.

И она покрыла смехом свою дерзость. Гийом, с трудом отрывая взгляд от молодых людей у стойки, протянул руку и улыбнулся.

– Вы правы, мадам, – сказал он. – Он настолько серьёзнее меня, что, боюсь, когда-нибудь станет хозяином моего бара.

«Станет, когда рак на горе свистнет», – подумала она, но изобразила на лице очарованность и энергично пожала ему руку.

– А это мосьё Жак, – продолжал Джованни, – один из наших лучших клиентов.

– Enchanté, madame,[56] – сказал Жак, расплывшись в ослепительной улыбке, на которую она ответила, простодушно её спародировав.