Комната Джованни

Это был очень громкий скандал, и если вы были в Париже в это время, то, безусловно, слышали об этом и видели напечатанные во всех газетах фотографии Джованни, снятые сразу после его ареста. Появились передовые статьи, были произнесены речи, и многие бары, подобные бару Гийома, были закрыты. (Но закрытыми они оставались недолго.) Полицейские в штатском появились в этом квартале, проверяя у всех документы, и tapettes[163] были удалены из баров. Джованни нигде не могли найти. Его исчезновение со всей очевидностью подтверждало, конечно, что он был убийцей. Подобный скандал, пока не утихнут раскаты грома, всегда угрожает покачнуть самые основы государства. В таких случаях необходимо как можно скорее найти объяснение, выход из положения и жертву. Большинство мужчин, арестованных в ходе расследования, были взяты не по подозрению в убийстве. Их взяли по подозрению в том, что французы – с деликатностью, которая представляется мне издевательской, – называют les goûts particuliers.[164] Эти «вкусы», которые не считаются во Франции преступлением, вызывают тем не менее крайнюю недоброжелательность у большинства простых людей, относящихся к своим правителям и «вышестоящим лицам» с окаменелым недостатком привязанности. Когда обнаружили тело Гийома, испугались не только уличные мальчики; на самом деле они испугались гораздо меньше тех мужчин, рыскающих по улицам, чтобы их купить, чья карьера, положение в обществе и амбициозные планы были бы навсегда загублены такой славой. Отцы семейств, отпрыски прославленных фамилий и шелудивые искатели удовольствий из Бельвиля[165] только и мечтали о том, чтобы история была поскорее замята, чтобы всё пошло по-старому и ужасающий бич общественной морали не хлестнул их по спинам. Они не знали, какую позицию им следовало срочно занять: кричать, что они мученики, или же оставаться тем, чем они и были в душе, – простыми гражданами, возмущёнными происшедшим, желающими, чтобы правосудие восторжествовало и здоровая мораль общества была спасена.

А между тем всем повезло, что Джованни был иностранцем. Будто по какому-то волшебному молчаливому сговору, газеты с каждым днём, пока не схватили Джованни, наполнялись всё большей бранью по отношению к нему и всё большей симпатией по отношению к Гийому. Вспомнили, что вместе с Гийомом прекратила своё существование одна из старейших фамилий Франции. Воскресные приложения расписывали историю его рода; его старая аристократичная мать, которая не пережила этот процесс, свидетельствовала о достойнейших качествах своего сына и сожалела, что коррупция пустила во Франции такие глубокие корни и поэтому, мол, подобное преступление остаётся так долго не раскрытым. Плебс был, разумеется, более чем готов разделить эти чувства. Может, это и не так невероятно, как представляется мне, но имя Гийома фантастическим образом было увязано с французской историей, национальной гордостью и славой Франции и стало тогда почти символом мужественности французов.

– Но послушай, – сказал я Хелле, – ведь это была просто гнусная старая «фея». Больше он ничем не был.

– Откуда, думаешь, люди, читающие газеты, могут узнать об этом? Если он действительно был таким, то, я уверена, он не рекламировал это и вращался в очень узком кругу.

– Но ведь кто-то же знает об этом. Знают и некоторые из тех, кто несёт эту околесицу.

– Нет большого смысла в том, – сказала она сдержанно, – чтобы чернить покойника.

– А имеет ли смысл говорить правду?

– Они и говорят правду. Он принадлежал к очень важной семье и был убит. Я знаю, что ты имеешь в виду. Есть другая правда, о которой они не говорят. Но газеты никогда этого не делают – они не для того существуют.

Я вздохнул:

– Бедный, бедный, бедный Джованни.

– Думаешь, он это сделал?

– Не знаю. Очень похоже, конечно, что он. Он был там в ту ночь. Видели, как он поднялся наверх перед закрытием бара, но не помнят, чтобы он спустился.

– Он работал в ту ночь?

– Кажется, нет. Просто пил. Они с Гийомом вроде бы снова тогда подружились.

– Надо сказать, ты обзавёлся странными друзьями, пока меня не было.

– Они не казались бы такими странными, если бы один из них не был убит. Так или иначе, никто из них не был мне другом – кроме Джованни.

– Ты жил с ним. И не можешь сказать, совершил он убийство или нет?

– Ну и что? Ты живёшь со мной. Могу я совершить убийство?

– Ты? Конечно нет.

– А как ты знаешь? Ты не можешь знать. Откуда ты знаешь, что я такой, каким выгляжу?

– Потому что, – сказала она, наклоняясь и целуя меня, – я тебя люблю.

– Да? А я любил Джованни…

– Не так, как я люблю тебя.

– Я, если хочешь знать, может быть, уже совершил убийство. Что ты об этом знаешь?

– Почему ты так расстроен?

– А ты была бы расстроена, если бы твоего друга обвиняли в убийстве и он скрывался бы где-то? Почему тебя удивляет, что я расстроен? Чего ты от меня ждёшь – чтобы я распевал рождественские песенки?

– Не кричи. Я просто никогда не представляла себе, что он значит для тебя так много.

– Это был хороший человек, – ответил я. – Мне просто больно видеть его в беде.