Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Туфли у нее были на высоких каблуках; она начинала полнеть. С полнотой боролась, но безуспешно. И чего-то она боялась, и сила Святого Духа не спасала ее от этих страхов. Вошла она, неуверенно улыбаясь, не зная, чему или кому предназначить свою улыбку, и чувствуя себя, так сказать, где-то посередке между бдительным оком Святого Духа и несколько неясными воспоминаниями об уроках, преподнесенных зеркалом. И то, как она вошла и как протянула руку, и что-то в ее улыбке, которая молила о снисхождении, хотя сама она была не способна даровать его, поразило меня. Такой я ее раньше не видела. И Фонни когда-то был у нее во чреве. Она носила его.

Следом за миссис Хант вошли сестры – эти были совсем из другого теста. Эрнестина, встретившая их у двери, – такая радушная, такая «своя в доску» («Вас только и увидишь, когда созывается совещание в верхах. Куда это годится? Ну, входите же, входите!») – пропустила миссис Хант мимо себя прямо в орбиту Шерон, а Шерон, сама любезность, переправила ее, хоть и не сразу, к Джозефу, который сидел, обняв меня за талию. Поза отца и что-то в его улыбке испугали миссис Хант. Но мне уже стало ясно, что она всегда такая – испуганная.

Хотя сестры были сестрами Фонни, я никогда не думала о них как о его сестрах. Впрочем, нет, это неверно. Не будь они сестрами Фонни, я бы на них и внимания не обратила. Но именно потому, что они были сестрами Фонни и, как мне известно, не любили его, я их ненавидела. Они же ко мне ненависти не испытывали. И вообще ни к кому не относились с ненавистью, в чем была их беда. Входя в нашу гостиную, они улыбались только им видимым толпам страждущих обожателей, и старшая, Адриенна, которой было двадцать семь лет, и Шейла, которой было двадцать четыре года, приложили все усилия к тому, чтобы поздороваться со мной, замухрышкой, чрезвычайно мило, как их учили миссионеры. А видели они, собственно, только большую черную руку моего отца, обнимавшую их за талию, – папа-то, конечно, обнимал меня, а им почему-то показалось, будто он их обнимает. Обе сестры еще не решили, чем возмущаться – ее ли цветом, или положением, или формой, но уж хватка-то его руки, безусловно, казалась им возмутительной. Адриенна была одета не по возрасту моложаво, Шейла – не по возрасту старомодно. За ними вошел Фрэнк, и мой отец чуть ослабил свое объятие. Перестукивая каблуками, переговариваясь, мы вошли в гостиную.

Вид у мистера Ханта был усталый, на лице все та же милая улыбка. Он сел на диван рядом с Адриенной и сказал:

– Значит, ты видела сегодня моего лобастого сынка?

– Да. Он чувствует себя хорошо. Шлет всем привет.

– Не очень его там прижимают? Я потому об этом спрашиваю, что тебе он может сказать такое, чего мне не скажет.

– У влюбленных вечные тайны, – сказала Адриенна, положила ногу на ногу и улыбнулась.

Я не собиралась схватываться с Адриенной, во всяком случае с места в карьер. Мистер Хант тоже не обратил внимания на ее слова, он смотрел на меня.

Я сказала:

– Ему там тошно, это сразу заметно. А как же иначе? Но он сильный. Он много читает, он занимается. – Я посмотрела на Адриенну. – Ничего, о нем не беспокойтесь. Но его надо вызволить оттуда.

Фрэнк хотел сказать что-то, но Шейла опередила отца:

– Читал бы и занимался бы вовремя, тогда не попал бы туда.

Я только открыла рот, но Джозеф быстро заговорил:

– Ты пиво привез? А то у меня есть джин, а еще виски и коньяк. – Он усмехнулся. – Больше ни на что не рассчитывай. – Потом повернулся к миссис Хант. – Надеюсь, дамы не станут возражать?

Миссис Хант улыбнулась.

– Возражать? Фрэнка наши возражения мало трогают. Он как хочет, так и поступает. А о других подумать – ему это и в голову не придет.

– Миссис Хант, – сказала Шерон. – Чем вас угостить, милочка? Могу предложить вам чай или кофе. У нас есть и мороженое… и кока-кола.

– …И лимонад, – сказала Эрнестина. – Хотите, угощу вас мороженым с содовой? Пойдем, Шейла, поможешь мне. Сиди, мама. Без тебя справимся.

Она утащила Шейлу на кухню.

Мама подсела к миссис Хант.

– Господи, господи! – сказала она. – Как время-то летит! Ведь с тех пор, как нагрянула эта беда, мы и не виделись.

– Ах, не говорите! Я, того и гляди, слягу. Бегаю по Бронксу из конца в конец, все ищу, к чьему надежному юридическому совету прислушаться. Обращалась к людям, с которыми работала… один из них член городского совета, он буквально всех знает и может нажать кое-где… к нему, знаете ли, все обязаны прислушиваться. Но это съедает все мое время, а доктор говорит, что я должна беречь себя, что нельзя давать сердцу такую непосильную нагрузку. Он говорит: «Миссис Хант, помните, что, как ни нужна вашему сыну свобода, без матери ему тоже не обойтись». Но, знаете, мне это всё ни к чему. О себе я не беспокоюсь. Господь помогает мне не пасть духом. Я молюсь, молюсь и молюсь, чтобы Господь отверз глаза его. Денно и нощно только об этом. Но вдруг осеняет меня мысль: а может, Господь именно таким путем заставит моего сына задуматься о своих грехах и вручить душу свою Иисусу.

– Может, вы и правы, – сказала Шерон. – Неисповедимы пути Господни.