Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Наступила тишина – тишина очень странная, и все уставились на меня. Я чувствовала на себе взгляд миссис Хант, еще более злобный, более испуганный, чем раньше. Она наклонилась всем телом вперед, крепко сжав в руке ложечку, опущенную в мороженое. Шейла сидела потрясенная. Адриенна скривила губы в презрительной усмешке и, тоже подавшись вперед, хотела сказать что-то, но рука Фрэнка, враждебная, угрожающая, поднялась вверх и остановила ее. Она откинулась назад. Фрэнк подался вперед.

Моя весть в конце концов предназначалась ему. И, глядя на него, я сказала:

– Это совещание в верхах созвала я. По моей просьбе папа пригласил вас всех к нам, чтобы я могла сказать вам то, что сказала сегодня Фонни. Фонни скоро будет отцом. Мы ждем ребенка.

Глаза Фрэнка оставили меня и впились в лицо моего отца. И они оба ушли от нас, а мы сидели в полном молчании, кто на стульях, кто на диване, – ушли оба, и странным казался их проход по комнате. Лицо у Фрэнка было библейски грозное. Он словно не оставлял вокруг себя камня на камне, его взгляд силился проникнуть за горизонты, которые до сих пор и не мерещились ему. Когда он вернулся, все так же в сопровождении моего отца, выражение лица у него было умиротворенное.

– Мы с тобой сейчас пойдем и напьемся, – сказал он Джозефу. Потом улыбнулся широкой улыбкой – ну просто копия Фонни – и сказал: – Я рад, Тиш. Я очень, очень рад.

– А кто, – спросила миссис Хант, – кто будет растить этого ребенка?

– Его отец и его мать, – сказала я.

Миссис Хант уставилась на меня.

– Да уж во всяком случае, – сказал Фрэнк, – не дух святой.

Миссис Хант обратила взгляд свой к Фрэнку, потом поднялась и пошла на меня; она шла очень медленно и, казалось, сдерживала дыхание.

– Ты, верно, именуешь свою похотливость любовью? – сказала миссис Хант. – Но, по-моему, это называется по-другому. Я так и знала, что ты принесешь гибель моему сыну. Знала! В тебе сидит нечистая сила! Господь поведал мне это несколько лет назад. По воле Святого Духа твой ребенок зачахнет у тебя во чреве. Но сыну моему простится. Его спасут мои молитвы.

Она была нелепа и величественна; она вещала. Но Фрэнк захохотал, подошел к ней и ударом от себя, наотмашь, сбил ее с ног. И вот она лежит на полу, шляпа у нее съехала на затылок, платье задралось выше колен, а над ней стоит Фрэнк. Она не издала ни звука, он – тоже.

– У нее же сердце! – пролепетала Шерон, и Фрэнк снова хохотнул. Он сказал:

– А вы пощупайте, оно, наверно, все еще колотится. Только разве это сердце! – Он повернулся к моему отцу. – Джо, пусть ею женщины займутся, а мы с тобой пойдем. – И тогда мой отец заколебался: – Пойдем, Джо, пойдем. Ну, прошу тебя!

– Иди с ним, – сказала Шерон. – Ступай.

Шейла стала на колени возле матери. Адриенна ткнула сигарету в пепельницу и поднялась со стула. Эрнестина вышла из ванной комнаты со спиртом и опустилась рядом с Шейлой. Она смочила спиртом ватку и стала тереть миссис Хант виски и лоб, осторожно сняв с нее шляпу и сунув ее Шейле.

– Ступай, Джо, – сказала Шерон. – Мы без тебя обойдемся.

Мужчины ушли, дверь за ними захлопнулась, и теперь в комнате остались шестеро женщин, которым надо было, хоть и недолго, как-то общаться друг с другом. Миссис Хант медленно поднялась с пола, подошла к креслу и села в него. Но прежде чем она успела слово вымолвить, заговорила я:

– Вы сказали мне страшную вещь. Страшнее этого я никогда в жизни ничего не слыхала.

– Как отец мог! – сказала Адриенна. – У нее на самом деле слабое сердце.

– У нее с головой слабо, – сказала Шерон. И обернувшись к миссис Хант: – Святой Дух размягчил тебе мозги, деточка. Ты что, забыла, кого проклинаешь? Ведь это внук твоего мужа. Но он и мой внук. Я знаю, есть такие мужчины и такие женщины, которые вырезали бы у тебя из груди твое слабое сердечко и с радостью поплатились бы за это адскими муками. Что тебе дать – чаю или еще чего? Тебя надо бы коньяком отпаивать, да где тебе, святоше!

– Вы не имеете права издеваться над верой моей матери, – сказала Шейла.

– Брось ханжить! – сказала Эрнестина. – Ведь тебе так стыдно, что у вас мать из трясунов, что ты не знаешь, куда деваться. Но ты над ней не издеваешься. Ты говоришь: «Это все потому, что у нее душа», чтобы люди не побоялись заразиться от нее, а про тебя подумали: «Ах, какая у нее светлая голова, какая она умница, эта девушка!» Да мне смотреть на тебя тошно!

– Это мне на тебя тошно смотреть! – сказала Адриенна. – Может, моя мать не так выразилась, но ведь она очень огорчена. А душа у нее в самом деле есть. А вы, вонючие ниггеры, вы-то чем можете похвастаться? Моя мать только и спросила… – Она подняла руку, чтобы Эрнестина не перебила ее. – Моя мать спросила: «А кто воспитает этого ребенка?» И в самом деле – кто? Тиш – необразованная, бесприданница, а Фонни никчемный, всегда был никчемным. Ты сама это знаешь. Ну? Так кто же возьмет на себя заботу об этом ребенке?

– Я возьму, – сказала я. – А ты, желтая сука холощеная, ты у меня поговори еще, дождешься, что я и о тебе позабочусь.

Она, дура, уперла руки в боки, но Эрнестина стала между нами и сказала нежным голоском: