Комната Наоми (ЛП)

Его звали Лиддли, доктор Джон Огастус Лиддли, степень магистра, ЛОА. Буквы ЛОА означали лиценциат Общества аптекарей. Эта квалификация вышла из употребления после принятия Закона о медицине 1858 года, но до этого ее регулярно получали врачи общей практики. Во времена Лиддли все еще существовало соперничество между медицинскими сословиями: врачами, хирургами и, в конце концов, аптекарями. Медсестры и акушерки даже не участвовали в конкурсе. Элита оставалась элитой: Коллегия врачей не пересекалась с Коллегией хирургов, а последняя — с Аптекари-холлом.

Но остальные — рядовые члены, лиценциаты — были не столь разборчивы, особенно те, кто жил за пределами Лондона. Стипендиаты колледжа могли воздерживаться от разрезания, кровопускания и ланцирования, но простые врачи, чей хлеб и масло заключались в пациентах и их лечении, не могли позволить себе таких угрызений. Принятие Закона об аптеках в 1815 году сделало владение лиценциатом Общества аптекарей обязательным для любого медика, желающего выписывать рецепты и отпускать лекарства.

Джон Лиддли получил степень магистра медицины в 1823 году, через три года после получения степени бакалавра, в возрасте двадцати одного года. Он указан в списке Манка, оригинале 1878 года, а не в более позднем томе Брауна. Вы можете найти все подробности там, в черно-белом варианте, как это сделал я, вы можете прочитать все сами. Конечно, только основные факты, поскольку Манк не говорит много о личных деталях, о жизни вне врачебной деятельности.

Лиддли учился в Даунинге, не самом престижном колледже в те времена. Конечно, ему повезло учиться в Кембридже, ведь великий Хэвиленд только начал свои реформы, и медицинское образование быстро улучшалось.

После получения степени магистра он отправился в Лондон, чтобы продолжить обучение в тамошних больницах. Первый год он провел в Лондонском госпитале, где получил золотую медаль по патологии. Лондонская больница находилась недалеко от дома его семьи, поэтому он мог жить там, чтобы сэкономить на расходах, продолжая обучение. Неизвестно, почему он не остался там жить. Лондонская больница оставалась одной из единственных больниц с медицинской школой любого профиля, и золотая медаль обеспечила бы ему отличные перспективы.

Какова бы ни оказалась причина, в следующем году он перешел в больницу имени Гая, где стал одним из первых студентов, выбранных для клинической практики Аддисоном, который ввел новую систему обучения в 1828 году. К тому времени нашему знакомому стукнуло двадцать девять лет, и, по общему мнению, он находился на пороге большой карьеры.

Я представляю его у Гая, бледного, долговязого, работающего допоздна при свете ламп в покойницкой, сдирающего кожу с мышц, мышцы с костей, руки красные, лицо освещено… Чем? Знанием? Страданием? Зверством? Человек в темном костюме с тростью идет по полуосвещенным палатам, указывая длинным пальцем на ампутантов, увечных, больных.

Но я боюсь, что мой образ несовершенен и пристрастен, это результат ретроспективного взгляда, недостойного моего обучения. Я должен быть объективным. Джон Лиддли не вызывал ужаса, что бы я о нем ни узнал. Он мало занимался хирургией, считая ее, как и большинство врачей в его время, работой механика, ремеслом, не подходящим для джентльмена. Его записи в клиниках Барта и Гая оставались образцовыми. Его не любили, но какой врач ожидает, что его будут любить? Коллеги уважали его, учителя хвалили, пациенты боялись. Чего еще он мог желать? Чего же еще?

По какой-то причине — над этим периодом его жизни нависла тень — он отказался от мегаполиса и перспективы получить консультацию, уверенности в стипендии в Королевском колледже. Вместо этого он вернулся в Кембридж и занялся общей практикой. Это было в 1829 году. Ходят слухи — я нашел письма, в которых рассказывается эта история, — что он оставил в Кембридже женщину, дочь одного из своих учителей, и что целью его возвращения было завоевание ее руки. Так или иначе, он женился только через восемь лет, когда его практика прочно встала на ноги и он мог позволить себе жену и семью.

Я говорю «позволить себе», но, конечно, он никогда не испытывал нужды. Его отец был лондонским купцом, занимавшимся торговлей шелком, человеком состоятельным, которому не хватало только светской элегантности. Конечно, он надеялся на большее от своего сына: врачевание тогда не считалось вершиной достижений, как сегодня, это было не более чем ремесло. В Лондоне Джон мог бы стать кем-то, найти богатых покровителей, дослужиться до рыцарского звания; но в Кембридже о таком звании не шло и речи. Тем не менее, мистер Лиддли-старший не отказывал сыну в средствах, необходимых для того, чтобы проложить себе дорогу в мире. Что еще он мог предложить?

Были дети, две девочки, Кэролайн и Виктория, родившиеся в 1838 и 1839 годах соответственно. Их имена фигурируют в переписи 1841 года вместе с именем их матери, Сары, урожденной Голсуорси.