Комната Наоми (ЛП)

Инспектор уже прошел через дверь, направляясь к лестнице. Я последовал за ним, безумно размышляя. Его нужно остановить, остановить любой ценой. Я сходил с ума: быть так близко, видеть, как рычаги поднимаются и опускаются с такой точностью…

Мы добрались до двери на чердак. Я оставил фонарь на полу снаружи. Эллисон поднял его и открыл дверь — я не потрудился запереть ее.

— Сюда?

Я кивнул. Он направился вверх по лестнице, а я шел следом, мое сердце колотилось, все еще не мог решить, как поступить. Почему Лиддли ничего не сделал? Почему он не вмешался?

В том месте, где лестница заканчивалась и начиналась площадка, Эллисон обернулся ко мне, дрожа.

— Вы правы, — сказал он. — Здесь холодно. Достаточно, чтобы отморозить яйца.

Он не отличался интеллигентностью, не страдал утонченностью определенного рода, но этот внезапный переход к грубости ожесточил меня по отношению к нему. Я был благодарен за это, благодарен за оправдание, которое, как знал, поможет мне в том, что я вынужден буду сделать. Я думал о кирпичах, тех, которые помогал Льюису выбивать из стены, думал о том, какие они острые и прочные, как легко взять один из них, поднять, опустить…

Далеко внизу раздался звонок в дверь. Мы оба замерли. Я понял, что, несмотря ни на что, Эллисон нервничал, поднимаясь сюда. Звонок раздался снова, более продолжительный.

— Это, должно быть, сержант Арклесс, — проворчал Эллисон. — Я сказал ему звонить, если для меня появятся какие-нибудь сообщения.

Еще один звонок, сопровождаемый тремя громкими стуками.

Когда мы спустились вниз, я открыл дверь и увидел, что водитель Эллисона стоит на ступеньке. Я отошел в сторону, чтобы пропустить инспектора.

— Что случилось, сержант?

— Лондон по рации, сэр. Вы должны немедленно вернуться. С нашим задержанным, с Де ла Мере, сэр, вышла промашка.

— Что за промашка?

Арклесс колебался, глядя на меня.

— Ну, давай, парень.

— Он сам себя прикончил, сэр. Так кажется. Но это может быть… Трубшоу командовал в то время, сэр.

— Понятно. Хорошо, Арклесс. Передай, что я сейчас же вернусь.

Арклесс кивнул и вернулся в машину. Эллисон повернулся ко мне. Его лицо выражало недовольство, особенно глаза. Они отражали то разочарование, гнев, бессилие, которое он испытывал. Гнев и бессилие хорошо сочетаются.

— Похоже, что вам нет смысла сопровождать меня в Лондон, доктор Хилленбранд. Берегите себя. Я вернусь завтра. И буду благодарен, если вы позвоните своей жене и попросите ее присоединиться к нам. Есть несколько вопросов, которые я хотел бы ей задать.

Глава 27

Пришлось действовать быстро. Нельзя было терять ни минуты. Лиддли, конечно, будет разочарован, ему придется отказаться от удовольствия, которого он ждал все это время. Но Эллисон не оставлял мне выбора. Как бы кратковременна ни оказалась эта передышка, она укрепила мою уверенность в том, что все идет к моему удовольствию.

Я нашел в шкафу под лестницей тяжелую метлу и щетку для пыли поменьше и отнес их на чердак. Позднее полуденное солнце усыпало деревянный пол красными и желтыми бликами. Я подошел к ставням и плотно закрыл их. В комнате стоял мрачный холод, воздух в ней витал чудовищно сырой и болезненный. Запах все еще лежал на всем, оттеняя холод грустью и предчувствием перемен. Лиддли не наблюдалось, но я слышал рядом голос, детский голос, который тихонько пел. От этого голоса по моей плоти пробежали мурашки, но я знал, что должен довести начатое до конца.

У щели в перегородке я остановился и заглянул во внутреннюю комнату. Масляная лампа горела, отбрасывая ровный свет на паутину и уродливые выцветшие обои. Наоми сидела на полу возле матери и тихонько напевала ей. Я научил ее этой песне, которую поет маленькая Перл в «Ночи охотника».

«Жил на свете красивый мотылек,

У него была прелестная жена,

Которая не умела летать,

Но однажды она улетела, улетела.

У него было двое красивых детей.

Но однажды ночью эти двое красивых детей

Улетели, улетели, в небо, на луну…»

Когда Наоми закончила, она посмотрела на меня и улыбнулась. Папина дочка улыбается, когда папа возвращается домой.

— Привет, папочка, — сказала она.

Я закрыл глаза. Мне было невыносимо видеть ее, слушать ее. За последние недели я столько всего пережил, но это оказалось для меня просто непосильным.

— Маме нездоровится, — сообщила она. — Она все время хочет спать. И тетя Кэрол тоже ужасно больна. Как Кэролайн и Виктория, и их мама иногда. Что мы будем делать, папочка?

Я не мог держать глаза закрытыми. Неохотно я открыл их и посмотрел на нее.

— Я не знаю, дорогая, — ответил я.

— Почему ты плачешь, папочка? Это потому, что маме плохо?

— Да, — только и сказал я. Как она могла не знать? Я думал, что мертвые знают все. Конечно, теперь понимаю лучше. Мертвые знают так же мало, как и мы сами. Они — это мы сами: преображенные, но не ставшие новыми.