Комната с белыми стенами

– Занавески в новом номере оказались чуть лучше. Они тоже были слишком короткими, но, по крайней мере, с оборками, да и материя была плотнее. Но…

Она закрывает глаза. Я жду, когда она скажет мне, что в новом номере оказалось нечто еще более отталкивающее – например, кучка состриженных ногтей, которые предыдущий постоялец оставил на прикроватном столике. От этой мысли к горлу подкатывает тошнота. Я пытаюсь стереть из памяти эту картину. Присяжные не придадут значения твердым желтым обрезкам ногтей, состриженных с пальцев ног.

– Там на стене тоже висела картина с изображением урны, на той же стене, что и в предыдущем номере, как раз напротив кровати.

По ее испуганному лицу и дрожащему голосу можно подумать, что она вспоминает картину кровавой резни. Возможно, так и есть. Я ловлю себя на том, что затаила дыхание.

Какое-то время Рейчел молчит, а потом добавляет:

– Ну, не та самая картина, а ее точная копия. Не иначе как они повесили по картине в каждом номере… клоны, выдающие себя за искусство. Жуткое, штампованное… дерьмо!

Вот как? И в этом все дело?

– Меня от них тошнило, в буквальном смысле. Я собрала вещи и пулей вылетела оттуда, абсолютно не зная, куда мне податься. На улице я остановила такси и услышала, как называю водителю адрес в Ноттинг-Хилле.

– Вы поехали к вашему бывшему мужу? Почему не сюда, в Марчингтон-хаус?

– Да, к Ангусу. – Она смотрит куда-то в пространство. – Я сказала ему, что не могу оставаться в отеле, но не объяснила почему. Он бы не понял, скажи я ему о том, что нет никакой разницы между номером отеля и камерой в Геддам-Холле.

– Но… вы же разошлись. Он, наверное, считал, что…

– Что я убила наших детей. Да, он так считал.

– Тогда зачем вы поехали к нему? И почему он впустил вас к себе? Он ведь впустил вас?

Рейчел утвердительно кивает. Увидев, как она приближается ко мне, я напрягаюсь, но Хайнс лишь садится на дальнем краю софы, оставляя между нами почтительное расстояние.

– Я могла бы сказать вам почему, – говорит она. – Почему я повела себя так, и почему Ангус повел себя так. Но вне контекста это не имело бы смысла. Мне хотелось бы рассказать вам всю историю с самого начала, то, что я никому никогда не рассказывала. Правду.

Я не хочу это слышать.

– Можете снимать ваш фильм, – говорит она, и в ее голосе слышится прилив энергии; я не понимаю, разрешает она мне это или приказывает. – Не о Хелен Ярдли или Саре Джаггард – обо мне. Обо мне, Ангусе, Марселле и Натаниэле. Пусть это будет история того, что случилось с нашей семьей. Это мое единственное условие, Флисс. Я не хочу делить два или три часа, или сколько там потребуется, с кем-то еще, сколь достойным уважения не было бы их дело. Извините, если это звучит эгоистично…

– Но почему я? – растерянно спрашиваю я.

– Потому что вы не знаете, что думать обо мне. Я поняла это по вашему голосу, когда в первый раз говорила с вами, – в нем слышалось недоверие, сомнение. Мне нужно ваше сомнение – оно вынудит вас слушать меня, причем внимательно; вы же хотите узнать правду, не так ли? Едва ли кто умеет слушать. Лори Натрасс точно не умеет. Вы же будете объективны. В своем фильме вы не станете изображать меня ни беспомощной жертвой обстоятельств, ни убийцей, потому что я ни то ни другое. Вы покажете людям меня такой, какая я есть, покажете Ангуса таким, как он есть, покажете, как сильно мы оба любили Марселлу и Натаниэля.

Я встаю. Мне омерзительна решимость в ее пылающем взгляде. Я должна уйти отсюда прежде, чем она сделает за меня выбор.

– Извините, – твердо отвечаю я. – Я – не тот человек, что вам нужен.

– Нет, тот.

– Вы ошибаетесь. Вы бы так не считали, если б знали, кто мой отец. – Черт, я сказала это. Сказанного не вернешь. – Ладно, проехали, – бормочу я, чувствуя, что снова разревусь. Вот почему я расстроилась – из-за отца, а не из-за Лори. Лори здесь ни при чем, и потому это звучит не так жалко. Трагическая смерть отца – лучшая причина для слез, чем безответная любовь к законченному мерзавцу.

– Я пойду, – говорю я. – Мне не следовало сюда приходить. – Я хватаю сумочку, как будто действительно собралась уходить. И остаюсь там, где стояла.

– Мне неважно, кто ваш отец, – говорит Рейчел. – Даже будь он первым из присяжных, кто признал мою вину, или судьей, назначившим мне два пожизненных заключения… Впрочем, я сомневаюсь, что судья Элизабет Гейлоу – ваш отец, – улыбается она. – Как его имя?

– Он умер, – отвечаю я и снова сажусь. Я не могу говорить о своем отце стоя. Впрочем, я ни разу не пробовала. Я никогда не говорила о нем даже с мамой. Глупо, правда? – Он совершил самоубийство три года назад. Его звали Мелвин Бенсон. Возможно, вы не слышали о нем. – Хотя он слышал о вас. – Он возглавлял организацию «Охрана детства от…»

– Джейси Херридж.