Комната страха

Стариков успел уже обрадоваться, что поедет один, как в последний момент в лифт, прижав согнутые руки к бокам, мелко подпрыгивая, будто желая вознаградить Старикова за терпение зрелищем этой предположительно смешной пантомимы, забежал маленький пожилой японец и, скорчив извиняющееся лицо, стал протяжно кого-то, высунувшись из клацнувших и снова разъехавшихся дверей звать, размахивая руками, и через секунду лифт наполнился галдящими, как птичий базар, японцами, старушки прижимали сжатые кулачки к подбородкам, старички хохотали, наклоняя располовиненные улыбками лица друг к другу, а Стариков оказался прижат к стенке и приготовился к семиэтажному мучению, ибо не было сомнений, что прежде чем лифт спустится в холл, его будут останавливать и разочарованно заглядывать внутрь на каждом этаже гостиницы – она непременно хотела поселиться повыше, чтобы вид был, Андрюша – что толку ехать в Рим, если уткнешься носом в какие-нибудь балконы с бельем?

Вертушку удалось миновать без толкотни, но уже на улице – где Старикова прежде всего ослепило солнце – он оказался в толпе, тем более гнусной, что вся она гудела на вавилонском наречии, а шум голосов мешался с тошнотным запахом жареных каштанов. Стариков пошел налево по Никола Энрико, потому что так они пошли первый раз неделю назад, когда только заселились и отправились на поиски завтрака, – пошел, не думая об этом специально, просто в малознакомом городе, чтобы идти каким-то новым путем, нужно делать усилие. Он не первый раз был в Риме – несколько лет назад приезжал на климатологическую конференцию, которую организовывала Еврокомиссия, а в прошлом году читал лекцию студентам-экологам, но тогда времени осмотреться не было: самолет – гостиница – завтрак – работа – ужин, после которого у ночного Термини он находил себе рослую девицу в высоких сапогах, а выпроводив ее из номера, засыпал мертвым сном. Рима днем он, получается, почти и не видел.

А днем город оказался котлом, в котором бок о бок варились туристические группы и группы детей, нищие, бомжи и уличные торговцы, скользили двери магазинов и гудели нетерпеливые автомобилисты, старушки, задорно ворча, залезали в автобусы, всюду пахло кофе (два евро за плевочек на дне миниатюрной чашечки – Старикову было не жалко, но всё же), – воздух в каменном котле накалялся до тридцати с лишним градусов, – после завтрака на Пьяцца Навона, поближе к фонтану, Андрюшенька, прошу тебя, она стала жаловаться на усталость, и к Форуму они поехали уже на такси.

Она преувеличенно восторгалась городом – восторгалась бытом: мол, как уютно устроено кафе, как хорошо, что все ездят на мотоциклах (наши бы все посбивали друг друга), на газонах можно лежать, это же замечательно, – и Стариков отнес это на счет советского «западного» мифа, а может быть, ее всегдашней аффективности, но теперь думал, не пыталась ли она таким образом показать, что довольна, чтобы не расстроить его, и чтобы он не решил, что зря вообще организовал эту поездку, которая была для нее настоящим подарком – не только потому что на день рождения, но и потому что когда бы им еще побыть вместе, он то в разъездах, то в институте, то устраивает личную жизнь, а тут целых десять дней вместе – отпускные десять дней, которыми Стариков пожертвовал хоть и не без скрипа, но всё же с искренним желанием ее порадовать и с мерзкой мыслью, что надо спешить: ей в конце концов семьдесят пять, куда ж еще этот старый план откладывать.

Она, наверное, радовалась бы, отвези он ее хоть в санаторий в какой-нибудь Опочке – для нее, вероятно, было в этом что-то от исполнения детской мечты (когда доживаешь до моего возраста, понимаешь, что тридцатилетние – те же дети), должна же она была, когда кормила его грудью, учила держать ложку или спускать за собой в туалете, думать о том, как будет хорошо пройтись с ним, серьезным и большим, опершись на его крепкую руку, где-нибудь – всё равно где, но Старикову хотелось быть щедрым до конца: ехать, так уж в путешествие. И конечно, какой там санаторий, Рим ей действительно понравился, и она с одинаковой радостью советовалась с ним по поводу меню, передавала его пожелания официанту, с грехом пополам вспоминая свой школьный немецкий (пока он наконец не спасал положение своим international English), а потом щурилась вниз, на город, с высоты Витториано – а ведь они даже, наверное, не ценят своего счастья: каждый день смотреть на горы!