Комната Вагинова

Интересно, а Сергачев когда-нибудь вспоминает о жене, детях, о своем не введенном в эксплуатацию доме? Кажется, даже ядерный взрыв не умерит его поэтический энтузиазм. Наконец Сене удается найти Гаэтано. Он слоняется между столиков с камерой и фотографирует посетителей. Гаэтано ведет себя достаточно нагло: сует объектив прямо в лица, нависает над столиками, что-то бормочет по-итальянски, щелкая затвором. Но никто не выказывает возмущения, даже, похоже, вовсе не замечает назойливого итальянца. Он возвращается к столику и выпивает очередную рюмку, а потом снова уходит.

— Послушайте, — Сеня обращается к Сергачеву, — а вы что-нибудь знаете про ту комнату, в которой никто не живет? Лена говорила, что это вроде как шубохранилище.

Во взгляде Сергачева читается легкое удивление: какое отношение это имеет к поэзии, к его творческому пути, к происходящей прямо сейчас революции в русском слове? Но он слишком воспитан, чтобы на это указывать.

— Никаких шуб в той комнате нет, — говорит Сергачев. — Просто Анна Эрнестовна в ней никого не селит.

— Но почему?

Сергачев чешет череп, покрытый коростами, и закрывает глаза, как от головной боли.

— Обычное суеверие. Кто-то из бывших жильцов покончил с собой, потом была банальная поножовщина со смертельным исходом, потом эта комната вроде сгорела вместе с жильцами, если не путаю, — короче, все это было очень давно, но Анна Эрнестовна считает, что у комнаты нехорошая аура.

«Нехорошая аура» — это словосочетание Сеня слышит уже второй раз за сутки. Похоже, у жильцов коммуналки оно в ходу, они употребляют его по поводу и без повода, и не всегда в верном контексте.

Сеня пытается выяснить подробности, но Сергачев не отвечает. Он о чем-то задумывается, и его лицо опять становится жутким — как у одичавшего монаха, жрущего голубей вместе с перьями, еще живых. Странная нестыковка: либо Лена, либо Сергачев врет о пустующей комнате. Но зачем им это вранье? К столу опять возвращается Гаэтано, без своей камеры, с мокрым лицом и красными страдальческими глазами. Какое-то время он изучает поверхность стола с траурной сосредоточенностью, как будто пытаясь опознать труп. Потом поднимает взгляд на посетителя за столиком по соседству. Это одинокий грузный мужчина с борсеткой.

— Ненормально, — вдруг говорит Гаэтано, тыча пальцем в борсетку. — Какое уродство. Как это называется?

— Это борсетка, — приглушенным голосом говорит Сергачев и отставляет от Гаэтано рюмку.

— Борсетка, — повторяет с брезгливостью Гаэтано. — Просто какой-то бред.

Мужчина поворачивает лицо в сторону Гаэтано. Сеня ожидает увидеть настороженную, может быть, даже ожесточенную гримасу, но посетитель с борсеткой рассеянно смотрит на Гаэтано и улыбается, как будто на него воинственно тявкает шпиц или чихуа-хуа.

— А где твоя камера, Гаэтано?

— Ненормально, — говорит Гаэтано и тянется к почти пустому графину. От сравнительно небольшой дозы водки он переживает метаморфозу за метаморфозой. В начале вечера Гаэтано вел себя как флегматичный и отстраненный турист, потом превратился в назойливого энергичного папарацци, а теперь стал трудным подростком, ищущим неприятностей. Он начинает отпускать громкие комментарии по поводу внешнего вида посетителей и бармена: их кошельков, курток, слишком крупных или устаревших телефонов, неправильного, чересчур грубого строения лиц. Гаэтано повторяет одни и те же слова с сильным акцентом:

— Ненормально. Ужас. Позор. Бред.

Никто из посетителей не собирается вступать с Гаэтано в конфликт, и все-таки Сергачев поспешно выводит его на улицу. Тут же, у входа в рюмочную стоят двое мужчин с лопатами, которые пытаются откопать нечто, затерянное в сугробах. В своей бледно-зеленой парке с капюшоном один из мужчин напоминает ликвидатора аварии на ЧАЭС.

— Какой-то бред, — говорит Гаэтано. — Что они делают, эти уроды?

Двое с лопатами то ли не слышат, то ли сознательно игнорируют Гаэтано и продолжают копать. В агрессии Гаэтано есть что-то отчаянное и мрачное — он начинает напоминать привидение, которое безуспешно пытается достучаться до мира живых.

Вероятно, чтобы избежать возможных конфликтов с прохожими, Сергачев ведет соседей по другому маршруту — через Никольский собор. Вокруг низкие дома с обрезанными углами, пустые окна, разбитые фонари, монструозные, отливающие синевой сосули. Эти трое как будто идут по заброшенным декорациям фильма о годах Гражданской войны. На одном из окон висит растяжка с номером телефона — логично предположить, что это номер агента или собственника квартиры, выставленной на продажу. Но в странной атмосфере района кажется, что телефонный номер — приглашение к беседе на отвлеченные, философские темы, к абсурдному разговору незнакомых людей посреди ночи.