Комната Вильхельма

Следующий день был пятницей. Фру Андерсен, не подводившая ни разу за пятнадцать лет, позвонила и объявила, что ей нужно остаться дома: муж не может оторвать головы от подушки из-за артрита, и она должна быть рядом, когда придет врач. Она попросила Лизе сварить яйца, не забыв одну минуту подержать их в холодной воде — вот и завтрак для Тома. Фру Андерсен надеялась, что завтра ее мужу полегчает и она придет на работу. Лизе же сочла это не простой случайностью, а знаком свыше: ее поступок одобрен, и ей пытаются облегчить его исполнение. Она приготовила завтрак для себя и мальчика, который смеялся, потому что с ней на кухне всегда что-нибудь да происходило. На этот раз она ошпарила палец, сливая воду из кастрюли с яйцами, пока мальчик рассказывал об антирождественской волне, поднявшейся в его классе, и как он сам с радостью отказался от елки и прочей дребедени. Из-за чехарды белоснежных пилюль из коричневой склянки, застилавших взгляд, Лизе видела его смутно. И хотя их руки лежали рядом, она избегала прикосновений к нему, сироте. Уходя, он сказал: «Прощай!» Какую бы счастливую прощальную вечеринку она могла закатить. Денег ему должно хватать, потому что ее книги снова популярны:

Теперь мы раскупим тебя, женщина!
С твоими словами — самыми нежными,
Самыми ценными, что ты можешь извлечь из себя.
Женщина, тебе сейчас не понять,
Что теперь мы раскупим тебя всю,
С твоими самыми ценными словами.

Это было стихотворение Тома Кристенсена[14] на смерть одной парашютистки, но теперь и его самого нет в живых. В день, когда он умер, она выступала на шведском телевидении, и в Мальмё журналист и другие телевизионщики, не понимая ее потрясения, поинтересовались: «Кем был этот Том Кристенсен?»

Дождь лил как из ведра, но когда-то же он кончится, а пока она собирала желтую сумку из свиной кожи, купленную в Париже, с тщательностью, совершенно ей не свойственной. Кроме склянки с таблетками — два полулитровых пакета молока; две бутылки лимонада на всякий случай, если вдруг жидкости не хватит, два пивных бокала, если один разобьется, пачка сигарет, коробок спичек и фонарик, если темнота, вопреки ожиданиям, застанет ее врасплох. Бутылки она проложила салфетками, чтобы не звякали. В сумочке с ремешком через плечо лежали вещи, которые она всегда носила с собой и не видела причины вынимать: пара тюбиков помады, пудреница, мутное зеркальце, кошелек с несколькими стокроновыми купюрами — пересчитывать не хотелось. Вся проблема была в спальном мешке Тома: молния сломалась, чехол потерялся. И так как она больше всего не хотела замерзнуть, пришлось просто свернуть его и сунуть под мышку с невозмутимым лицом, словно таскать с собой спальник было ее привычкой. От этой мысли она радостно засмеялась. Выходить нужно, как только закончится дождь, и в любом случае до того, как из школы вернется мальчик.

С беспокойством, словно в ожидании гостей, к приходу которых приготовилась слишком рано, она бродила по комнатам, по длинному темному коридору цвета испортившейся горчицы; зашла на кухню, напоминавшую рисунки для детей, на которых нужно отыскать пять ошибок, в комнату горничной, заставленную выброшенными игрушками и картонными коробками со стружками, и снова в три хозяйские комнаты, устланные паркетом, где она в последний раз свернулась калачиком в своем углу на лондонском диване, края которого ободрал кот. Обивку стоит менять, только когда умрет царапающийся зверек. Она расплылась в улыбке при мысли, что он переживет ее, и нежно погладила лоснистый коричневый мех: кот всегда ходил за ней по пятам, а сейчас лежал, подвернув под себя передние лапы и устремив на нее блестящие голубые глаза сильно и бесстрастно. Она рассматривала голые деревья по краям велосипедной дорожки. Дождь стал утихать — именно такой она любила. На ее улице всегда шел дождь; в воспоминаниях он сыпался с неба ласково и печально, и она коснулась лица кончиками пальцев и вспомнила: его нужно спрятать, чтобы остаться неузнанной. Так в детстве она ходила колядовать в понедельник на Фастелавн[15]. Нет ничего прекраснее, чем спрятаться и побыть одной. Блаженство анонимности.