Комната Вильхельма

Чисто теоретически он вполне симпатизировал «Движению красных чулок»[13], которых постепенно поддержали все женщины редакции, но небо уберегло его от необходимости жить с ними под одной крышей. Он уже начал замечать, что Милле изменилась. В гостиной пахло цветочной вазой, в которой забыли сменить воду; книги, которые он брал с полки, накапливались на ночном столике: Милле больше не убирала их на место. Теперь, когда он среди ночи вваливался домой с Джоном или главным редактором, ее было не добудиться, и им приходилось самим рыскать по кухне в поисках еды и выпивки. К тому же он так долго жил своими запутанными страстями, что простота и близость жизни всего с одной женщиной больше не привлекала его. Вильхельм Верный (безо всякой иронии) намеревался вернуться к своей женушке и всего лишь выгадывал подходящий момент. И спасительница Милле, которая хорошо знала о несчастливости Лизе, намеревалась отдать ее Вильхельма назад и делала свое дело — тихо и порядочно. Правда, было бесповоротно поздно: Лизе — художница, и она готовится явить величайшее произведение всей своей жизни, паря между небом и землей, как звезда, висящая на серебряной нити…

18

Я перечитала все предыдущие главы, и мне стало ясно: в какой-то момент кажется, что Курт мог бы совершить убийство. Но по моей воле он наделен слишком большим упрямством и слишком сильным неприятием того, что его бы использовали в целях, которые не служат ему самому и его удобству. Он даже не захотел проследовать со мной до конца книги — вечный риск для писательниц вроде меня. Именно поэтому мне никогда не удавалось писать для театра. Я пробовала, еще в детстве — когда верила, что смогу освоить все жанры. Но внезапно на сцену высыпали все до единого персонажи, хотя нужны были лишь двое из них. Не могли же они разом вежливо обратиться к публике со словами: «Ну что ж, я пойду», — или какой-нибудь другой репликой, такой же дурацкой. К тому же я не способна оправдать ход мыслей убийцы: у меня нет для этого необходимых качеств. И Курт Забывчивый может топить страхи в алкоголе, но при всем желании не найдет в себе бешенства и страсти убийцы. А вот мой Вильхельм может; не исключено, что и съехал-то он затем, чтобы не превратиться в убийцу. Лизе была потрясена этим открытием в характере Вильхельма, пусть и сделанным с моей помощью. Если он не боялся людей, тогда они боялись его. Кто бы от такого отказался? Зарождение отношений предопределяет их развитие.

В самом начале я испытывала перед ним страх, потому что он безжалостно боролся с моей наркотической зависимостью. Писал заявления в Управление здравоохранения на врачей, которые давали мне вещества, за что их лишали права работать. И когда он всё-таки победил, когда моя любовь к нему одержала победу над пристрастием к блаженному саморазрушению и моя душа в ликующей радости открылась этому чуду, — тогда он, вернувшись с работы, взглянул на сияние, которое я, несомненно, излучала, и произнес: «Что ты приняла?» Он мечтал о признании, которого не случилось, и я перестала быть для него вызовом. Но страх перед ним на этом не закончился — только смешался со страхом перед моей матерью. Перед ее словами. «Ты слишком уродлива, чтобы пойти со мной на танцы в Народный дом». Или словами Вильхельма: «Мужчине, чья жена не следит за ногтями, не сделать карьеры». Может, я привязываюсь лишь к тем, кого боюсь, а Вильхельм — наоборот? Фру Андерсен его не боялась, и он вел себя с ней исключительно деликатно. Наш мальчик тоже не боялся, и Вильхельма охватил страх, что ему придется рассказать окружающим, какие дела творятся в нашем доме.