Компас

Да, в мире нет ничего случайного, но я все еще не задернул шторы, и уличный фонарь на углу Порцеллангассе[51] по-прежнему раздражает меня. Держись, Франц: тому, кто лег в постель, трудно снова подняться, что бы его ни заставляло — естественная надобность, о которой ты забыл и которая внезапно напоминает о себе, или отсутствие будильника возле кровати, словом, любая подлянка, вульгарно выражаясь; делать нечего, все равно придется откинуть одеяло, нашарить кончиком ноги тапочки — они должны быть где-то рядом, — потом решить, что для такой короткой перебежки можно обойтись и без них, кинуться к окну и дернуть за шнурок, кинуться в ванную и справить малую нужду сидя, приподняв ноги, чтобы не касаться холодного пола, и поскорее совершить обратный бросок, чтобы вернуться к сонным грезам, с которыми никогда не следует расставаться, к той же мелодии в той же голове, которую с облегчением опускаешь на подушку; Песни Малера — единственная мелодия, которую я был способен вынести в подростковом возрасте, более того, одно из редких произведений (скорбный мотив гобоя, зловещая песнь), способное довести меня до слез; я скрывал эту страсть, словно постыдный порок, и до чего же грустно мне сегодня видеть Малера таким опошленным, растиражированным фильмами и рекламой, видеть, как его прекрасное исхудалое лицо используется для продажи бог знает чего; нужно сдерживаться изо всех сил, чтобы не возненавидеть эту музыку, которую встречаешь на каждом шагу — в оркестровых программах, на витринах с дисками, на радио, а уж в прошлом году, в столетнюю годовщину его смерти, приходилось буквально затыкать уши: Вена просто истекала Малером, он попадался в самых неожиданных местах: туристы щеголяли в майках с портретом Малера, покупали постеры с портретом Малера, магнитики для холодильника с портретом Малера и, конечно, давились в очередях, чтобы посетить летний домик Малера в Клагенфурте, на берегу Вёртерзее[52], — сам я никогда там не был, а зря; вот какую экскурсию нужно было предложить Саре — объехать вместе с ней эту таинственную Каринтию, ведь в мире нет ничего случайного, Австрия находится, между нами говоря, в центре Европы, здесь мы с ней встретились, здесь я в конце концов обосновался, а она много раз меня навещала. Судьбе, или Карме (можно по-разному называть силы, в которые она верит), было угодно, чтобы мы с ней впервые увиделись в Штирии, на коллоквиуме, вернее сказать, на торжественной мессе востоковедов, одной из тех, которые регулярно проводили светила нашей науки и куда, как полагается, снисходительно приняли нескольких «молодых исследователей», — и для нее, и для меня это было настоящее боевое крещение. Я приехал на поезде из Тюбингена через Штутгарт, Нюрнберг и Вену, воспользовавшись этим замечательным путешествием, чтобы навести последний глянец на свой доклад («Лады и интервалы в музыкальной теории Аль-Фараби»[53] — весьма претенциозное название, если учесть крайнюю ненадежность информации, содержавшейся в этом тексте), а главное, чтобы прочитать уморительный «Мир тесен» Дэвида Лоджа[54], который, по моему убеждению, был наилучшим путеводителем в мире науки (давненько я его не перечитывал — и кстати, вот чем можно развлечься в долгие зимние вечера!). Сара представила гораздо более оригинальный и цельный доклад, чем мой, — «Чудесное в „Золотых копях“ аль-Масуди»[55] — отрывок из работы на степень магистра. Я был единственным «музыкантом» среди участников, и меня запихнули в секцию философов; Сара, как ни странно, участвовала в круглом столе под названием «Арабская литература и оккультные науки». Коллоквиум проходил в Хайнфельде[56], где жил барон Йозеф фон Хаммер-Пургшталь[57], первый великий австрийский востоковед, переводчик «Тысячи и одной ночи» и «Дивана Шамса» Хафиза[58], специалист по истории Османской империи, друг Сильвестра де Саси и всех прочих, кого тесное сообщество ориенталистов числило своими собратьями в те времена; барон был единственным наследником старой штирийской аристократки, в 1835 году оставившей ему в наследство свой титул и этот замок, самый большой Wasserschloss[59] в этих краях. Фон Хаммер был учителем Фридриха Рюккерта, которому преподавал персидский язык в Вене и вместе с которым перевел отрывки из «Дивана» Руми, — связующее звено между замком в глубине Штирии и «Песнями об умерших детях», объединившее Малера с поэзией Хафиза и востоковедами XIX века.