Компас

Звучит как эпитафия. Трудно представить себе, что может настать последняя ночь, что ты почти совсем ослеп. Говорят, вид на озеро Зильс в Энгадине считается одним из самых красивых горных пейзажей Европы. Ницше совершал пешие прогулки вокруг озера Зильс и озера Сильваплана. Ницше-перс, Ницше — читатель Авесты, последний или первый зороастриец в Европе, ослепленный светом огня Ахурамазды[534], Великого Сияния. Мы постоянно кого-то встречаем, и не один раз; Ницше влюблен в Лу Саломе, ту самую Лу, что выйдет замуж за востоковеда Фридриха Карла Андреаса, специалиста по иранским языкам, который чуть не убьет себя, всадив в грудь нож, потому что она не допускала его в постель, доводя его до сумасшествия; Ницше встречает Аннемари Шварценбах в Зильс-Марии, где семья Шварценбахов владеет роскошным шале; Аннемари Шварценбах встречает призрак Ницше в Тегеране, куда она приезжала несколько раз; через Эрику и Клауса Манн Аннемари Шварценбах знакомится с Томасом Манном и Бруно Вальтером и пишет им отчаянные письма из Сирии и Ирана; в долине Лар, в нескольких десятках километров к северу от Тегерана, Аннемари Шварценбах, не ведая того, пересекалась с Артюром де Гобино. Компас по-прежнему указывает на восток. В Иране Сара повезла меня осматривать эти места, одно за другим; вилла Фарманье, где Аннемари жила со своим супругом, молодым французским дипломатом Клодом Клараком, — красивый дом с колоннадой в неоперсидском стиле, окруженный великолепным садом; сегодня там расположена резиденция итальянского посла, любезного господина, радостно встретившего нас и сообщившего, что некоторое время здесь действительно жила печальная швейцарка, — Сара мерцает в тени деревьев, ее волосы напоминают золотых рыбок, поблескивающих в темной воде; она очень рада, что нашла этот дом, и ее улыбка кажется бесконечной; я тоже счастлив — тем, что она радуется так по-детски, и чувствую, как меня наполняет весеннее ликование, всепроникающее, как аромат бесчисленных роз Тегерана. В этой роскошной вилле на стенах висят каджарские керамические тарелки[535], расписанные сценами деяний персидских героев; мебель в основном старинная, представляет собой нечто среднее между стилем старой Европы и вечного Ирана. В 1940-х годах дом реконструировали и расширили, получилось сплошное смешение итальянской неоготической архитектуры и персидского XIX века, со свойственной ему известной гармонией. Город вокруг нас, зачастую довольно угрюмый, смягчается при виде Сары, преклонившей колени возле края колодца; ее белая рука, опущенная в воду, на поверхности которой плавают кувшинки, кажется изломанной. Я встретил Сару в Иране спустя несколько месяцев после того, как в Париже она защитила диссертацию, через много месяцев после ее замужества и моей ревности, после Дамаска, Алеппо и двери номера в отеле «Барон», захлопнутой перед самым моим носом, — боль постепенно стихает, любая боль стихает, стыд — это то чувство, когда ты представляешь на своем месте другого, когда берешь ответственность за точку зрения другого, своеобразное раздвоение личности, и теперь, шаркая старыми тапочками, я плетусь в гостиную, к письменному столу, привычно натыкаясь в темноте на невидимую фарфоровую подставку для зонтов, и говорю себе, что я был жалок, когда так холодно обошелся с Сарой, хотя всячески интриговал, чтобы встретиться с ней в Иране, изыскивал темы для исследований, гранты, приглашения, чтобы поехать в Иран; полностью поглощенный этой идеей фикс, я соглашался даже изменить свои любезные сердцу университетские планы; в Вене меня все спрашивали: почему Тегеран, почему Персия? Стамбул или Дамаск еще куда ни шло, но Иран? — и мне приходилось изобретать несуразные причины, вроде изучения «влияния музыкальной традиции» на классическую персидскую поэзию и ее отголоски в европейской музыке, или выдавать нечто безапелляционное: «Я должен вернуться к истокам»; последний вариант оказался наиболее удачным, потому что заставлял любопытных немедленно умолкнуть, ибо они проникались уверенностью, что на меня снизошла благодать или — значительно чаще — что я впал в безумие.

Однако я, оказывается, машинально включил компьютер. Франц, я знаю, что ты станешь делать, начнешь копаться в старых письмах, в своих записных книжках из Тегерана, перечитывать письма Сары, и это, как ты знаешь, не самая удачная мысль; лучше бы тебе выпить еще чашечку травяного отвара и отправиться спать. Или уж тогда займись правкой, правь эту чертову работу об операх Глюка на восточные сюжеты.