Компас

Моя преданность солдату-епископу была отнюдь не бескорыстна, ибо, живя в Вене, мы среди осени ездили в деревню, чтобы в День святого Мартина полакомиться гусем; эта домашняя птица, немного суховатая, казалась мне напрямую связанной с Туром; гусь, без сомнения, прилетал прямо оттуда, — если какой-то колокол смог прибыть из Рима, чтобы возвестить Воскресение, то гусь вполне мог долететь из Турени до Австрии, чтобы, воздавая почести святому, улечься жареным на блюдо в окружении каштанов и Serviettenknödel. Деревня бабушки носила имя святого Бенедикта, но, как ни странно, это имя всегда являлось для меня только набором звуков; впрочем, оно понятно: в представлении ребенка легионер, делящийся половиной плаща с нищим, гораздо более привлекателен, чем итальянский монах, каким бы важным ни был его вклад в средневековую духовность; однако святой Бенедикт покровительствует умирающим, вот и заступник для меня, — возможно, я мог бы положиться на святого Бенедикта, изменив образу святого Христофора. Хананейский гигант[648] умер обезглавленным на Самосе; это святой переправы, тот, кто помогает перебираться через реки, кто перенес Христа с одного берега на другой, покровитель путешественников и мистиков. Саре нравились восточные святые. Святой Андрей Константинопольский и Симеон Юродивый, безумцы во Христе, чьи истории рассказывала Сара, прикидывались безумцами, чтобы скрыть свою святость, — в то время безумие означало несхожесть нравов, необъяснимые поступки: Симеон при входе в Эмес нашел на дороге мертвую собаку, обвязал ее веревкой за шею и потащил за собой, словно она была живой; Симеон забавлялся тем, что всякий раз гасил во время службы свечи, кидая в них орехи, а потом, когда его захотели выгнать, взобрался на кафедру и стал швырять в прихожан сухие фрукты до тех пор, пока не выгнал всех из церкви; Симеон танцевал, бил в ладоши, топал ногами, смеялся над монахами и, уподобившись медведю, ел люпин.

Бильгер, возможно, тоже святой, кто знает. Первый святой археолог, скрывающий свою святость под непроницаемой личиной безумия. Быть может, он прозрел в пустыне, во время раскопок; извлекая из песка артефакты прошлого, он постепенно проникался библейской мудростью, пока наконец она не засияла для него ярче других учений, словно огромная радуга. В любом случае среди нас Бильгер самый искренний; он не мирится с мелкими изъянами, с бессонницей, с необъяснимыми, как у меня, болезнями, с духовной жаждой, как у Сары; сегодня он выступает исследователем своей глубокой инакости.

Сара тоже очень интересовалась миссионерами, как мучениками, так и здравствующими; по ее словам, они являются тайной группой, мистической и ученой парой канонерки — и одна и другая движутся вместе, солдаты следуют по пятам или немного опережают церковнослужителей и востоковедов, иногда единых в одном лице. Иногда даже трех в одном, как, например, священнослужитель, востоковед и солдат Алоис Музиль, доминиканец Жоссан и Луи Массиньон, святая троица 1917-го. Первый переход через Тибет, например (и я с радостью сообщил об этом подвиге нашего национального клерикала Саре), совершил австрийский иезуит из Линца Иоганнес Грубер[649], возможно предок моего соседа; сей святой человек XVI века, прекрасный математик, миссионер, вернувшись из Китая, стал первым европейцем, посетившим Лхасу. В своем долгом путешествии по территориям распространения буддизма Сара встречала разных миссионеров и востоковедов, о которых часто рассказывала мне, и эти рассказы были столь же увлекательны, как истории о шпионах в пустыне — например, история отца Эвариста Гука[650], добродушного южанина (если память мне не изменяет, он родом из Монтобана, что на берегу Тарна, недостижимой родины художника Энгра, дорогого сердцу востоковедов и Халил-Бея), рассказ о котором смягчил напряженную и мутную атмосферу венского полдника, состоявшегося во время визита Сары, первого после кончины Самюэля. В то время она прибыла из Дарджилинга. Ужасные венские музеи, воспоминания о востоковедах и непонятная дистанция, сократить которую мы пытались с помощью научных новостей и ученых речей. Тогдашнее ее пребывание показалось мне очень долгим. Сара меня раздражала. Я с гордостью демонстрировал ей мое венское житье-бытье и страшно разочаровался, не найдя снова той близости, что установилась между нами в Тегеране. Все было сплошной неловкостью, нетерпением, недовольством и непониманием. Я хотел повести ее в музей Бельведер, а потом, пройдя по местам моего детства, в окружной музей в Мариахильфе, но ее интересовали только ужасы или буддистские центры. Эти месяцы я жил воспоминаниями о ней, все время ждал ее, создал совершенный воображаемый персонаж, неожиданно заполнивший всю мою жизнь, — сейчас я понимаю, какой я был эгоист. Несмотря на ее письма, я никогда не осознавал, как велика ее печаль, ее горе, ее ощущение несправедливости, вызванное внезапной потерей столь близкого существа.