Компас

…чтобы я внезапно почувствовал себя обезоруженным, ошеломленным и все так же влюбленным, как тогда в Тегеране, а может, и еще сильнее, — чем я занимался эти два года, я с головой ушел в свою венскую жизнь, в университетские дела; написал несколько статей, продолжил кое-какие исследования, опубликовал книгу в какой-то унылой серии для ученых, ощутил начало болезни, первые приступы бессонницы. Принять прибежище. Превосходное выражение. Несравненные занятия. Бороться против страдания — или, скорее, пытаться убежать от этого мира, от Колеса Судьбы, коим является страдание. Получив письмо из Андалусии, я сорвался: на меня нахлынули воспоминания о Тегеране, о Дамаске, в то время как Париж, Вена внезапно окрасились горечью и печалью, словно достаточно единственного луча, чтобы придать его тональность бескрайнему вечернему небу. Доктор Краус нашел меня не в форме. Мама беспокоилась, что я сильно похудел и впал в апатию. Я пытался сочинять — занятие (не считая забавных опусов на стихи Леве в Тегеране), оставленное много лет назад, — пробовал писать, переносить на бумагу или, скорее, на пластик экрана воспоминания об Иране, искать подходящую для них музыку или песню. Напрасно я старался обнаружить в своем университетском окружении или на концерте новое лицо, чтобы вылить на него всепоглощающие мятежные чувства, устремлявшиеся только к Саре; в конце концов, как в тот вечер с Катариной Фукс, я бросил то, что когда-то сам пытался начать.

Приятный сюрприз: пока я вел споры в прошлом, Надим приехал в Вену, чтобы выступить с чтением стихов в сопровождении ансамбля из Алеппо; я купил билет в третьем ряду партера, не став предупреждать его, что приду на концерт. Мелодии раста, байати и хеджази[663], продолжительные импровизации, сопровождаемые ударными, диалог с неем — тростниковой флейтой с долгим и низким звуком, прекрасно сочетавшейся с лютней Надима, все просто великолепно. Обходясь без певца, Надим использовал традиционные мелодии; публика (там собралась вся арабская община Вены, включая послов) узнавала песни прежде, чем они растворялись в вариациях, и, прислушавшись, можно было уловить, как зрители тихонечко напевали эти мелодии, самозабвенно, словно молитву, и будто горячая волна единения прокатывалась по залу. Во время игры Надим улыбался — короткая бородка оттеняла ярко освещенное лицо. Я знал, что он не мог меня заметить, ослепленный направленным на него прожектором. После выхода на бис, во время продолжительных аплодисментов, я попытался слинять, уйти домой, не поприветствовав его, бежать; но в зале уже включили свет, а я все колебался. Что ему сказать? О чем разговаривать, если не о Саре? Да и хотел ли я на самом деле его слушать?

Я узнал, где находится его уборная; в коридоре толпились официальные лица, ожидавшие, когда можно будет приветствовать артистов. Среди этих людей я чувствовал себя смешным; я боялся — чего? Что он меня не узнает? Что он будет изумлен, как и я? Надим гораздо более великодушен — как только он высунул голову из дверного проема уборной, ему даже не понадобилось тех секунд, что отделяют незнакомца от старого приятеля; пробравшись сквозь толпу, он обнял меня, заявив, что очень надеялся увидеть меня, своего old friend[664].

Во время обеда, состоявшегося после выступления, мы сидели друг напротив друга в окружении музыкантов, дипломатов и прочих важных лиц; Надим сообщил, что он почти ничего не знает о Саре, так как не видел ее с самых похорон Самюэля в Париже; она сейчас где-то в Азии, собственно, и все. Он спросил меня, известно ли мне, что они развелись задолго до похорон, и этот вопрос ужасно оскорбил меня; Надим не знал о нашей близости. Вряд ли он к этому стремился, но своей простой фразой он оторвал меня от Сары. Я сменил тему; мы вспомнили о нашей жизни в Сирии, концерты в Алеппо, те несколько уроков игры на лютне, что я взял у него, наши вечера, унс[665] — прекрасное арабское слово, употребляемое для обозначения дружеских встреч. Гражданская война уже началась, но я не осмелился о ней напомнить.