Компас

Иорданский дипломат (безупречный темный костюм, белая рубашка, очки с золотыми дужками), внезапно вмешавшийся в наш разговор, сообщил, что в Аммане он был близко знаком с иракским музыкантом Муниром Баширом[666], виртуозом игры на уде, — я часто замечал, что на подобного рода музыкальных обедах присутствующие с легкостью называют имена великих исполнителей, которых они встречали или слушали, но при этом совершенно непонятно, что они хотят этим выразить: восхищение или неодобрение; у музыкантов подобные реминисценции часто вызывают смущенные улыбки, за которыми кроется сдерживаемый гнев против бесцеремонности так называемых поклонников. С усталым видом Надим понимающе и скептически улыбнулся иорданцу, да, Мунир Башир был великим музыкантом, но нет, ему ни разу не представилась возможность встретиться с ним, несмотря на то что у них был общий друг, Джалаледдин Вайс. Имя Вайса немедленно вернуло нас в Сирию, к нашим общим переживаниям, и дипломат в конце концов повернулся к своему соседу справа, чиновнику из ООН, предоставив нас нашим воспоминаниям. При пособничестве вина и усталости Надим, чье восторженное состояние, наступающее после больших концертов, уже прошло, напрямую поведал мне, что Сара — любовь всей его жизни. Несмотря на крах их брака. Если бы только жизнь в те годы не оказалась для меня такой сложной, вздохнул он. Если бы у нас родился этот ребенок, произнес он. Это бы многое изменило, выдохнул он. Прошлое — это прошлое. Впрочем, завтра у нее день рождения, напомнил он.

Я наблюдал за руками Надима и снова представлял, как пальцы его скользят по ореховому дереву лютни или управляют плектром, этим орлиным пером, которое надо сжимать так, чтобы не задушить. На белую скатерть просыпались зеленые тыквенные семечки, упавшие с корочки кусочка хлеба, лежавшего рядом с моим стаканом, где пузырьки газа бесшумно поднимались к поверхности воды; крошечные пузырьки образовали тонкую вертикальную линию, не давая возможности догадаться, откуда они взялись в этой совершенно прозрачной среде. Внезапно у меня в глазах поплыли те же самые пузырьки, наверное, мне не следовало на них смотреть, они поднимались и поднимались — мелкие, с булавочную головку, чье непонятно откуда взявшееся упорство не имело иной цели, кроме как подняться и исчезнуть; легкое покалывание заставило меня зажмурить глаза, я не мог взглянуть на Надима, на былые времена, на то прошлое, имя которого он только что произнес, и чем дольше я сидел, опустив голову, тем покалывание в комиссурах век становилось все сильнее, пузырьки увеличивались и увеличивались и, подобно своим собратьям в стакане, стремились вырваться наружу, а я обязан был им помешать.

Под предлогом срочной необходимости я, скомкав извинения, трусливо ретировался.