Компас

Именно ему — Фожье — я обязан первой выкуренной трубкой опиума; эту страсть и способ курения он вывез из своего первого путешествия в Иран. Курить опиум в Стамбуле… это казалось мне каким-то устаревшим занятием, блажью востоковеда, но именно по этой причине я, никогда в жизни не имевший дела с запрещенными наркотиками и далекий от всяческих пороков, позволил ему соблазнить себя этим зельем, испытывая при этом волнение, даже боязнь, но боязнь наслаждения, боязнь ребенка нарушить запрет взрослых, а не страх взрослых перед угрозой смерти. Опиум в наших представлениях прочно ассоциировался с Дальним Востоком, с цветными картинками, на которых китайцы с трубками валялись на циновках в притонах, и мы почти забыли, что его курят повсюду, от Фив до Тегерана, не говоря уж о Дамаске; этот факт, как мне казалось, также помог справиться с боязнью: курение в Стамбуле или Тегеране означало хотя бы частичное приобщение к местному колориту, к восточной реальности, мало нам известной, которую колониальные клише вдобавок еще и исказили. Опиум был и остается традицией в Иране, где терьяки исчисляются тысячами; на каждом шагу встречаешь иссохших стариков, агрессивных, бешено жестикулирующих безумцев, которые приходят в себя лишь после того, как выкурят первую сегодняшнюю трубку или растворят в чае остатки смолы из вчерашней; вот тогда они вновь обретают мудрость и спокойствие и, завернувшись в свои плотные бурнусы, рассаживаются вокруг жаровни, чтобы достать из нее тлеющий уголек и раскурить свою бафур[138], а заодно согреть душу и старые кости. Фожье рассказывал мне все это целыми неделями перед тем, как посвятить в ритуал, который должен был сблизить меня с Теофилем Готье[139], Бодлером[140] и даже с бедным Генрихом Гейне, нашедшим в лаудануме, а главное, в морфии лекарство от болей, облегчение в своей нескончаемой агонии[141]. Пользуясь знакомством с содержателями борделей и швейцарами ночных кабаре, Фожье раздобыл несколько шариков этого черного вещества, оставлявшего на пальцах странный, непривычный запах, слегка напоминающий аромат ладана, но при этом сладковатый и одновременно терпкий; он был очень устойчив и временами неожиданно напоминал о себе в носовых пазухах или глубоко в горле; сейчас я вспоминаю его, этот запах, глотая слюну и закрывая глаза, — именно так, вероятно, должен делать обычный курильщик, вдыхая мерзкий, смрадный запах горелого табака, совсем непохожий на опиумный, ибо вопреки тому, что я воображал перед тем, как приступить к эксперименту, опиум не горит, а тлеет и тает, распространяя при нагревании густой пар. Не сомневаюсь, что именно сложность предварительной процедуры спасает европейские массы от превращения в терьяки по-ирански; курение опиума — это традиционное восточное искусство, как говорят некоторые, куда более медленное и сложное, чем, например, уколы, — впрочем, Йорг Фаузер[142], этот немецкий Берроуз[143], описывает в своем автобиографическом романе «Ростофф» хиппи 1970-х годов в Стамбуле, которые с утра до вечера ширяются, валяясь на вонючих тюфяках бесчисленных притонов в квартале Кючюк-Айясофия, опиумом-сырцом, кое-как растворенным в первой попавшейся жидкости, поскольку им недосуг курить его, как положено.