Компас

Сирийцы с легкой насмешкой относились к этим «бездельникам», что-то изучающим в их столице: в отличие от Ирана, где Исламская республика относилась с придирчивым вниманием к любым иностранным изысканиям, режим Хафеза Асада с поистине царственной благосклонностью позволял работать всем ученым, включая археологов. У немцев был в Дамаске свой археологический институт, где священнодействовал Бильгер, мой квартирный хозяин (Сарино жилье, к великому моему огорчению, оказалось слишком тесным, чтобы я мог там поселиться), а в Бейруте располагался их знаменитый Восточный институт под эгидой достопочтенного Deutsche Morgenländische Gesellschaft[223], которое возглавляла не менее достопочтенная фрау Ангелика Нойвирт, специалистка по Корану. Бильгер повстречал в Дамаске Стефана Вебера, своего боннского приятеля, специалиста по османскому искусству и урбанизму; я давно его не видел и не знаю, по-прежнему ли он заведует отделом исламского искусства в Пергамском музее Берлина. Вебер снимал красивый арабский дом в центре Старого города, на одной из улочек христианского квартала Баб-Тума, — традиционное дамасское строение с просторным двором, фонтаном из черно-белого мрамора, айваном[224] и галереей на втором этаже; этот дом вызывал зависть у всего востоковедческого сообщества. Сара, как, впрочем, и все остальные, обожала Стефана Вебера: он бегло говорил по-арабски и блестяще знал все, что относилось к османской архитектуре; и то и другое вызывало недобрые чувства у Бильгера, который не выносил тех, кто затмевал его по части эрудиции и обаяния, — он признавал лишь свои собственные. Его квартира была под стать хозяину — несоразмерно большая и забитая всякой мишурой. Она находилась в богатом квартале Джиср-аль-Абьяд (Белый мост), совсем рядом с президентским дворцом и домами высокопоставленных чиновников режима; квартал был обязан своим названием мосту, переброшенному через один из рукавов реки Барада, которая чаще служила свалкой для бытового мусора, нежели местом лодочных прогулок; правда, вдоль ее узких берегов росли деревья, под которыми было бы приятно отдыхать, если бы там имелись аллеи, достойные этого имени. «Резиденция Бильгера» щеголяла обстановкой в саудовском или кувейтском вкусе: все, вплоть до дверных ручек и кранов, было позолочено, потолки едва держались под грузом лепнины в стиле неорококо, черные с золотом ткани устилали диваны. Во всех спальнях имелись «благочестивые» будильники — уменьшенная модель мечети Пророка в Медине; если вы забывали их выключить, на рассвете они завывали гнусавыми голосами, созывая на утреннюю молитву. В квартире имелись две гостиные, столовая со столом на двадцать персон (опять-таки черным с золотом, на блестящих ножках в виде пальмовых листьев) и пять спален. Ночью, если вы по ошибке нажимали не на тот выключатель, в квартире вспыхивали десятки настенных неоновых ламп, озарявших комнаты бледно-зеленым светом, и на стенах появлялись девяносто девять имен Аллаха — чудо, которое всегда пугало меня, но восхищало Бильгера: «Нет ничего прекраснее, чем новейшие технологии на службе у китча!» С обоих балконов открывался изумительный вид на город и Дамасский оазис; там очень приятно было завтракать или обедать. Кроме квартиры и машины, Бильгер имел в своем распоряжении повара и слугу «на все руки»; повар являлся как минимум трижды в неделю и готовил роскошные трапезы, которыми его величество Бильгер потчевал своих гостей; слуга «на все руки» (двадцатилетний парень, лукавый, сметливый и симпатичный курд родом из Камышлы, где Бильгер и нанял его, увидев на раскопках) звался Хасаном, спал в каморке за кухней и вел хозяйство — убирал, стирал, покупал продукты; все эти обязанности, с учетом частых отлучек его хозяина (не хочется думать о нем как об эксплуататоре), оставлявших много свободного времени, позволяли ему изучать немецкий язык в Институте Гёте и археологию в Дамасском университете; мне он объяснял, что Бильгер, которого он буквально боготворил, предложил ему работу именно для того, чтобы он мог продолжать учебу в столице. Летом, с началом работ на больших археологических раскопках, этот симпатичный студент-фактотум возвращался к прежнему занятию, сопровождая своего ментора на площадки Джезире[225], где ему, конечно, давали в руки лопату, но также поручали сортировать и зарисовывать керамику; эту работу он обожал и выполнял ее мастерски, с первого взгляда находя следы клейм и точно определяя по самым крошечным черепкам, чем они были в древности — грубыми горшками или изысканной исламской обливной керамикой. Бильгер всегда брал его с собой для подготовительных работ на еще не тронутых теллях, и, конечно, их близкие отношения вызывали много сплетен; я помню многозначительные непристойные ухмылки окружающих при виде этой пары и замечания типа «Бильгер и его студент» или еще хуже: «Великий Фриц и его любимчик», и все это, несомненно, потому, что Хасан был молод и очень красив, а восточный образ жизни подразумевает не только конкретную гомосексуальность, но и, в более широком смысле, сексуальное превосходство сильных над слабыми, богатых над бедными. Теперь мне кажется, что Бильгер, в отличие от остальных, стремился наслаждаться не столько телом Хасана, сколько репутацией набоба, всемогущего покровителя, которую подтверждала и его щедрость; во всяком случае, за те три месяца, которые я провел в Дамаске, мне ни разу не пришлось быть свидетелем хотя бы намека на физическую близость между ними, ничего похожего, — поэтому я при любой возможности опровергал сплетни на эту тему. Бильгеру ужасно хотелось походить на знаменитых археологов прошлого — на Шлимана, на Оппенгейма[226], на Дьёлафуа[227], и никто не замечал, не мог заметить, до какой степени эти мечты походили на форму безумия, пока еще легкую, разумеется, если сравнить ее с теперешним его состоянием: в то время Бильгер, король археологов, выглядел безобидным чудаком, а сегодня он буйный сумасшедший, хотя, если вдуматься, началось это уже в Дамаске, где безрассудный, легкомысленный образ жизни привел его к полному разорению; насколько мне известно, он вернулся в Бонн весь в долгах, чем ужасно гордился, рассказывая всем и каждому, что растратил деньги на роскошные приемы, на вознаграждения своим подчиненным, на восточные туфли и ковры и даже на контрабандный вывоз предметов старины, особенно греческих и византийских монет, которые он перекупал главным образом у алеппских антикваров. Более того — Бильгер, как и Шлиман, демонстрировал гостям свои сокровища, которые, по его словам, не похищал в местах раскопок, а вызволял у продавцов на базарах, чтобы спасти от исчезновения. Он на все лады расхваливал свои numismata, рассказывал о жизни императоров, при которых их чеканили, — какого-нибудь Фоки[228] или Комнинов[229], — называл предполагаемое происхождение этих монет — чаще всего мертвые города Севера; юному Хасану поручалось хранение этих блестящих сокровищ — он полировал их и искусно раскладывал на черном сукне, не подозревая, какую страшную опасность они в себе таят: Бильгеру это грозило всего лишь скандалом или высылкой из страны, не говоря уж о конфискации его драгоценных игрушек, а вот Хасан, попадись он властям, рисковал навсегда распрощаться со своей учебой, да еще, может быть, с одним глазом, несколькими пальцами и невинностью.