Компонент гениальности

В тот вечер я снова сидел при закрытых ставнях. Как мог несокрушимый, железный характер смениться расслабленной созерцательностью, как мог человек, не срифмовавший за всю жизнь и двух строчек, заявить, что его призвание — стихи? Ответ начал проясняться лишь под утро. Моя машина не сумела охватить всей деятельности организма. В том режиме, на который я ее настроил, она оказалась способной влиять на деятельность мозга. Природные склонности моего путешественника были генетически заданы порядком в расположении нуклеотидов в молекулах дезоксирибонуклеиновой кислоты. Ему не хватало лиризма, поэтичности. Выяснив это, машина направила порцию соответствующих электромагнитных волн. Молекулы ДНК имеют магнитные свойства; под влиянием излучения порядок расположения нуклеотидов изменился; изменились и склонности человека. Значит… Вот мои мысли в те дни. Я нащупал нить, ведущую к усовершенствованию возможностей мозга. Детские честолюбивые мечты овладели мной. Гениям, рожденным слепой природой, ставят памятники на площади. Какой же памятник поставят мне — человеку, который будет сам создавать гениев, вызывая или усиливая в людях одаренность?! О социальном и моральном смысле таких экспериментов я в то время не думал. Мне повезло. Среди моих пациентов было немало художников, писателей, композиторов. Под видом обычных исследований я определял, чем характеризуется каждый вид одаренности. Сотни раз я проверял действие машины на животных и убедился в его полной безвредности. Но у животных нет ярко выраженных склонностей; мне нужны были люди. Я не хотел делать себя объектом испытаний, потому что боялся переменить склонность и потерять интерес к работе; не хотел так поступать и со своими пациентами. Изменив склонность, они бы с неохотой занимались прежним делом, а это жизненная катастрофа. И вот однажды ко мне попал мальчик. Болезнь его была пустяковой, но я сказал, что нужно его подержать в клинике, и оставил у себя. Едва только начав поправляться, он выпросил карандаш, бумагу и принялся рисовать. Он рисовал в постели, рисовал за столом, рисовал утром, днем и вечером. Рисунки были отличные. Но в шесть лет не осмысливаешь призвания. И тогда я решил первый опыт провести над ним. Жестоко? Возможно. Но я был убежден в безвредности своего метода и в том, что обратимость каждого изменения — в моих руках. Вместе с мальчиком я пришел к вам, Клейн, чтобы удостовериться в его полной музыкальной неспособности. Я просил вас взяться учить его музыке; успехи подтвердили бы действенность моего метода. Когда вы отказались, я нашел менее щепетильного педагога, который лишь запросил дороже. Тогда я начал свои опыты. После второго мальчишка забросил бумагу и карандаш и больше к ним не тянулся. После пятого он из какой-то тростинки сделал себе свирель. Всего я провел семь опытов. Через месяц после их окончания его пришлось взять от того педагога и поместить в более серьезное училище. Сегодня вы видели его в концерте.

У Клейна дрожали руки, он никак не мог расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Горацио хрипло спросил:

— А Пират?

— То же самое. Я согласен с давно высказанным мнением, что человек напрасно пошел только по пути создания машин, совершенно отказавшись от услуг животных. Имитация несложных человеческих действий — единственное, что удалось от них получить, — достигается в результате длительной, трудной дрессировки и пригодна лишь для развлечения. Я не говорю о домашних животных — у них условный рефлекс повиновения человеку превратился в безусловный. Но опять-таки рефлекс. А я поставил себе задачу: добиться от животных сознательного мышления.

— Это невозможно, — прошептал Горацио.

— Дрессировкой — да, невозможно. Но и химики не могли решить задачу превращения одного элемента в другой путем простых химических реакций. Им потребовалось изменить строение атома, мне — строение клетки. Мысль человеческая развивалась в процессе труда; но теперь, уйдя так далеко, неужели человек не в состоянии дать хотя бы первоначальный толчок дремлющему уму наших младших братьев?

— Зачем это нужно? — перебил Горацио. — Я выучу медведя ходить по канату без всякой науки.

— О, как нужно, — сказал Кристаль. — В наших руках мозг животных — инструмент в тысячу раз более совершенный, чем любая электронная машина. Пробудив в животных хоть небольшой элемент сознательности, мы используем их богатейшие физические возможности. Человек никогда не будет бегать, как антилопа, прыгать, как лев, не сможет иметь силу слона. Что же говорить об обитателях чуждых нам стихий! Какие сведения мы бы получали от морских животных, если бы они могли и хотели с нами делиться?! Я пришел к вам с простым дворовым псом, которого я подверг обработке на своей машине. Я не знал, на что он способен, мне нужны были профессиональные приемы, чтобы выявить это. Результат очевиден.

Клейн встал.

— Я преклоняюсь перед вами, доктор. Но почему вы окружили себя тайной, почему не открылись ни мне, ни моему другу? Я давал бы уроки музыки черепахам и ящерицам…

— А я… — начал Горацио.

Доктор вскочил.