Компромат на Ватикан

Он – тот самый человек, которого страшится Антонелла и которого боготворит Серджио… Взглянув, я понял обоих. Эта величавая фигура в красном (узнал нынче, что в 1244 году папа Иннокентий IV даровал кардиналам этот цвет для того, чтобы они всегда были готовы пролить свою кровь, защищая церковь) впечатляет настолько, что трудно даже смириться, что он всего лишь кардинал-диакон (сей чин, пожалуй, низший в когорте 70 – по числу учеников Иисуса Христа – кардиналов: священников, епископов, камерленго, виче-канчельери и проч.). Отец Филиппо должен быть по меньшей мере кардиналом-епископом, одним из тех шести высших чинов, кои именуются по управляемой ими области: Порто, Альбано, Сабина, Фраскати, Палестрина и Веллетри. Да и в роли кардинала-камерленго, практически главной фигуры после папы, даже и в качестве самого наместника Господа на земле он смотрелся бы отменно – с этой своей величавой осанкой и благородным, внушительным лицом.

Тотчас видно, что отец Филиппо некогда был необычайно красив, и я, признаюсь, вполне понял покойную матушку Серджио, которая оставалась его духовной дочерью и в Солерно, где в прежние годы служил отец Филиппо, и потом в Риме, куда был он переведен по долгу своему и куда синьора Порта (такова фамилия Серджио) последовала за своим идолом, на пороге смерти оставив сына на его попечение.

Я уже успел узнать, что роль fratorne[10] в средних римских семьях очень велика. Молодому человеку, если он не наследует купеческое дело или огромное состояние и не хочет идти в военную службу, здесь негде приложить силы, он не может выбрать себе положение в обществе, жениться, а fratorne одним словом способен извлечь юношу из состояния этой безысходности, дав ему место какого-нибудь секретаря или чиновника в Ватикане с жалованьем не менее чем шесть тысяч скудо в месяц. Однако Серджио предпочитает любить Антонеллу, заниматься искусством и жить на некий пенсион, щедро предоставляемый ему богатым fratorne по имени отец Филиппо.

Чудится, нет ничего, что он не сделал бы ради Серджио! Этот человек, лишенный возможности иметь законного сына, всю любовь своего сердца перенес на сына духовного.

Видимо, долгие годы общения и взаимной расположенности сделали лица моего нового друга и его наставника весьма схожими. Правда, в чертах Серджио еще жива полудетская мягкость и некоторая неопределенность, в то время как жизнь придала лику отца Филиппо сухость и четкость: оно чудится словно бы изваянным многовековой традицией служения Христу. Однако разрез глаз с чуть опущенными внешними уголками делает их сходство разительным. Впрочем, это обычный разрез глаз для римлянина, и когда появился монсиньор Джироламо, я в этом убедился вновь…

Нет, о знакомстве с ним напишу позже, ибо оно было той ложкой дегтя, которую внезапно подлили в бочку меда, изрядно его подпортив, как и следует быть. Признаюсь, писать о нем мне вовсе не хочется. Вернусь лучше к отцу Филиппо.

Антонелла ревнует к нему Серджио, который любит этого необыкновенного человека, будто родного отца. Но она никогда не видела отца Филиппо вблизи. Антонелле как женщине не дано участвовать в приватной беседе с ним, внимать его суждениям, таким простым, доходчивым и человечным:

– Итальянец обожает Бога теми же струнами своего сердца, которыми он боготворит свою возлюбленную. Однако в этой любви заключена немалая доля страха. Бог для нас – это и отец, и судия, и первопричина всего – не только окружающего мира, но и всех наших чувств.

– Любовь – от Бога… – пробормотал Серджио.

Отец Филиппо взглянул на меня искоса:

– Здесь молодежь до тридцати лет живет исключительно чувствами. Для них любовные горести – это корь души. Корью надо переболеть чем раньше, чем лучше. Я же говорю, – он наставительно воздел палец, – о высшем проявлении любви!

Тут я решил показать свою образованность и поведал о восхищении, кое вызвало у меня созерцание скульптурной группы Бернини «Экстаз святой Терезы», виденной в церкви Санта-Мария делла Виктория. Святая изображена в экстазе божественной и в то же время такой естественной любви: этот прелестный юный ангел со стрелой в руке как будто хочет обнажить ей грудь, чтобы пронзить сердце. А как он смотрит на измученную любовью женщину!

– Какое божественное искусство! – пылко воскликнул я. – Какое сладострастие!

Отец Филиппо слегка качнул головой, и в чертах его появилась печаль.

– Какая жалость, – сказал он негромко, – что эти статуи легко могут вызвать мысль о мирской любви!

Я заметно смутился тем, что позабыл, с кем общаюсь. Отец Филиппо мгновенно почувствовал мою неловкость.