Компромат на Ватикан

Мисюк («Зови меня просто Эмиль!») сидел в первом ряду зрительного зала ТЮЗа, совершенно там, где он сидел вчера, когда перед ним выплясывали Сережа и Майя. Он был одет в тот же, что и вчера, обтягивающий пиджак, делавший его похожим на толстую женщину, и физиономия у него была такая же бабья, обрюзгшая. Бестолковая «Ни-на» точно так же маячила слева за своим столиком, а рядом толпились Азазелка, Сперматозоид и этот, как его, «Было-десять-часов-утра». Можно, можно подумать, что запись сделана вчера, однако вчера не было на лбу у Мисюка этой громадной шишки, заклеенной толстым слоем пластыря.

Мисюк отвернулся от сидящей рядом черноволосой, коротко остриженной телевизионной дамы, похожей на большую красивую змею, и поглядел прямо в камеру, встретившись глазами с Сергеем.

Сергей выронил нож.

– Прошу прощения за свой вид, – приветливо сказал брудер Эмиль. – Но вчера я до глубокой ночи не мог уснуть, все обдумывал вариант сегодняшней сцены. Была даже бредовая мысль вставить туда сольный номер танцевальный, что-то вроде танго. Мне показалось, это будет недурно, именно мужское соло, ведь танго – это в принципе танец мужской, то есть начинался в Аргентине как чисто мужской, а потом уже туда приплелась женская партия. Я был так увлечен этой мыслью, что даже начал как бы танцевать, да настолько увлекся, что крепко налетел на косяк! – Он изящно коснулся лба. – Ну и, видимо, этот удар сыграл свою благотворную роль. Так сказать, в глазах у него помутилось, но в голове, безусловно, прояснилось. – Мисюк выставил пухлые ладошки: – Никакого мужского танго не будет. Женского тоже. Работаем строго по плану. А сейчас прошу прощения… Нам надо вернуться к работе.

Кадр сменился. Возникла ведущая «Новостей» на канале «Око Волги»:

– Вы смотрели интервью, которое буквально час назад наш корреспондент Тамара Шестакова взяла у скандально знаменитого режиссера Эмиля Мисюка, который ставит в нашем ТЮЗе спектакль «Мастер собачьего сердца» – некий гибрид по мотивам двух известных булгаковских романов. Продолжаем наш выпуск новостей…

Сергей выключил телевизор. Подобрал нож, отнес его на кухню и положил на место. Гаврюша спокойно лежал под столом, то зевая, то чихая.

«Значит, правду говорят, что собаки все чувствуют. Гаврюша чувствовал, что мне не придется…»

Не придется!

Ему не придется!

Ему не придется умирать! И ему не пришлось убивать! Поганый Мисюк жив, дай ему бог здоровья… нет, пусть его пришьют, тварь паршивую, но кто-нибудь другой. Сергей достаточно потрудился на этой ниве. Все, что мог, он уже совершил. Мавр сделал свое дело, мавр может пойти танцевать.

Попил компоту, забрался снова в постель, поджал к подбородку озябшие коленки.

Облегчение было огромным, как шок. Сергей даже ничего не чувствовал, даже радоваться не мог тому, что все страшные картины, чуть не подтолкнувшие его к последней черте, мощным откатом пошли, пошли назад, в невозвратность, в невероятность.

Нет. Не все!

Сергей снова сел, снова засверкал глазами.

Доллары, те сто долларов. Их по-прежнему нет. И взять неоткуда.

Ладно. После того, что он сегодня испытал, уже ничего не страшно. Сегодня вечером занятия. Он придет вовремя, без опозданий, сам поработает с ребятишками и все объяснит Майе. Она должна поверить.

Но попадись ему когда-нибудь тот серый сволочуга «one dollar» и его подельник!..

Из дневника Федора Ромадина, 1780 год

30 января, Рим

Может быть, мы на пути к спасению, хотя и не верится в это. Может быть, это последние часы нашей жизни. А как же, как же прекрасно на дворе!

Видел я сегодня некую диковинку природы. Это было дерево, издали похожее на жердь, но сплошь покрытое лиловыми цветами. Цветы растут прямо из коры, и это сочетание красоты и уродства бьет прямо в сердце, словно предательский удар кинжалом. Цветы необыкновенны. В народе его зовут «иудино дерево», ибо оно прекрасно, словно поцелуй Иуды.

Поцелуй Иуды…

Смотрю на свои записи недельной давности. За эти дни я прожил целую жизнь, полную печалей, тоски безмерной, пугающих, трагических открытий, надежд на счастье, а также сиюминутной готовности проститься со всем этим без колебаний.

Да, я набрался-таки решимости и отправился к Антонелле. Возможно, меня не приняли бы, однако у входа я столкнулся с согбенным человеком в черном платье, с маленьким саквояжем в руках. Не видя его ни разу в жизни, я безошибочно признал лекаря. Служанка впустила его и, почти не посмотрев, кто идет следом, заодно и меня, наверняка приняв за помощника почтенного modico. Он же счел, по моей бесцеремонности, что я являюсь другом сего дома.

Послышались шаги, и тут уж я счел благоразумным отступить за портьеры. Раздался негромкий голос Теодолинды, которая приветствовала гостя, потом его обеспокоенный вопрос:

– Как она?

И ответ дуэньи:

– Все по-прежнему.

Врач кашлянул, как бы в замешательстве:

– Осмелюсь спросить, была ли у вас синьора Моратти? И подтвердила ли мои подозрения?

Молчание. Потом Теодолинда выдохнула, словно через силу:

– Да.

– Бедное дитя!! – очень серьезно и очень печально проговорил доктор.