Кому на Руси жить

Тут все по-настоящему! Жизнь настоящая, смерь неподдельная, жестокая! Вот так штуку придумал Господь мне в наказание. Не в рай, не в ад, а вот так вот в прошлое, в дремучее, беспросветное… Неужели нагрешил по самую макушку, что даже у Люцифера места не нашлось? Странно, что вообще еще живой или чувствую себя живым.

Сто лет не плакал, а сейчас готов зареветь от собственного бессилья и злобы на весь белый свет. Зареветь в голос как обманутая девка.

Перспектива остаться здесь навсегда меня реально напрягла. Рехнуться можно от мысли, что никогда больше не увижу мать, брата, родственников, друзей и знакомых. Не увижу родной город, в моей жизни не будет больше газет, телевизора, автомобилей, боксерской школы и много чего привычного и обыденного, не заметного в повседневности, но оттого не менее ценного для психики человека из двадцатого века.

А я и не человек уже. Пыль. Тля, жизнь которой здесь не значит ровным счетом ни хрена. Запросто может прийти из леса парень с топором и тебя порешить на пороге твоей же землянки. Можно запросто пропасть на охоте, простудиться и помереть без антибиотиков и витаминов, наконец. Короче, полный швах, а не жизнь…

Глава девятая

Озарение приходит во сне, отчетливая мысль лупит в грудь точно током.

Открываю глаза в полнейшей темноте. Рядом на топчанах кто-то сопит. Выбираюсь на ощупь из землянки. Признаков рассвета не наблюдается. Это ж сколько я продрых нервным истощением подкошенный?

— Кто там шарится? — слышу голос за спиной.

Стража не спит и это похвально.

— Я это, — говорю, — Стяр. Голец где?

— У кострища, кажется.

Иду к потухшему костру, спотыкаюсь об чьи-то ноги, чуть не падаю. Среди лежащих на подстилках тел с трудом отыскиваю Гольца.

— Вставай, — говорю на ухо и трясу за плечо. — Вставай, Голец, мне к Мише надо! Не делай вид, что спишь, вставай! Мне срочно надо.

Голец сонным голосом стал ворчливо причитать:

— Озверел, батька? К какому еще Мише? Утром нельзя поехать? Куда мы средь ночи попремся? Ты что рожаешь?

Подумав, я соглашаюсь подождать до утра, даже в землянку обратно ушел, но пролежав на своем ложе, снова вскакиваю. Нет, до утра не терпит. С ума сойду до утра!

Безжалостно расталкиваю Гольца и заставляю вести меня к лодкам. Собственно, дорогу я и так запомнил, но Голец мне, действительно, нужен.

Всю дорогу он нудит, мол, дождались бы света, и дошли быстрее, нежели теперь в потьмах блукаемся.

Пока добирались занялся рассвет. Отыскали хорошо замаскированную лодку, взялись за весла.

Протоку проходим быстро, а вот реку против течения одолеваем уже не с той спортивной скоростью, с какой сюда шли.

Едва выкарабкавшись поверх деревьев, не облепленное облаками солнышко начинает жарить как в Сахаре. С чем, с чем, а с погодой нам пока везет. Мы с Гольцом раздеваемся по пояс, с маленькими перерывами на отдых гребем часа четыре. Я хочу причалить к городской пристани, но Голец говорит в деревне тоже есть мостки, зачем еще топать отсюда пешком, когда можно доплыть. Честно говоря, эти пара километров водного пути до деревеньки дались мне с трудом. Мозоли на красных, точно ошпаренных ладонях вспузырились и уже лопнули, спина и ноги затекли, завтра будет не разогнуть. В общем, тяжковато с непривычки оказалось. Мне. Гольцу же хоть бы что, думаю, он бы еще и назад без длительного отдыха лупанул.

К деревенским мосткам добрались, когда солнышко уже довольно высоко висело над лесом и нагнетало в мир безбожный жар. Градусов тридцать пять после обеда будет точняк.

— Тут жди, — говорю Гольцу и ловко влезаю на мосток. Какая-то тетка с корзиной стираного белья отпрыгивает в сторону, избегая столкновения со мной.

— Пардон, — говорю, отвешивая ей шутливый поклон.

Быстрым шагом устремляюсь по узкой песчаной тропке в деревню. Ориентируюсь не сразу, блуднул немного, забурившись в какие-то зеленые заросли в рост человеческий. Потом сообразил и уже довольно быстро отыскал Овдеево жилище. Не переводя духа, стукаю в дверь. Открывает румяная, мясистая девка в простой белой рубахе до пят.

— Овдей где?

— Дык спит еще, — бормочет сонно.

— Пусти, дело у меня к нему.

Отстранив плечом девку, прохожу в дом. Она семенит за мной, в большой комнате, где я уже бывал, обгоняет, юркает в одну из дверей будить кормильца.

Рваный сидит на спальном ложе весь в белом исподнем как настоящий барин, бородища встрепана, глазки узкие, злые.

— Стол накрывай, — велит девке и уже мне:

— Что случилось, Старый?

— Ну, вы и спать, — говорю со смешанным чувством зависти и раздражения.

— И не говори, обломовщина какая-то, — бубнит Миша, потягиваясь. — Что с серебром?

Ни “как твое здоровье?”, ни “где ты пропадал?”… Буржуй самоучка.

— Да какое на хрен серебро! — произношу ставшую уже сакраментальной фразу. — Порожняк там, Миша, самый голимый порожняк! Нет серебра и не будет, закатайте вы уже губы. Ты почему на причал не пришел?

Рваный начал не спеша одеваться.

— Только ты ушел ко мне Бур заявился, — говорит, натягивая портки.

— Чего хотел?

— Потом расскажу, пойдем сначала за стол, мяском в зубах поковыряем.