Кому в Раю жить хорошо…

– Вот так, Манька, скажет Спаситель: не видели меня, не знали, но приютили, подали, и устроили. Или – замолись, недостойна, не знаю тебя, хоть ты и отдавала, и молилась, и принимала, – Дьявол с наслаждением внимал ее мукам. – И тут я их остановлю, – усмехнулся он, – и законно разую глаза… Конечно, не ты и не земля славите Богов. У земли вообще нет голоса, она Безмолвный Писец, но умеет поднять любую запись и показать сознанию. Вампиры свидетельствуют о себе сами. Но ты не бунтуешь, ты принимаешь их.

– Я не принимаю! – она уже сто раз пожалела, что согласилась спуститься в ад добровольно, могла бы еще немного пожить по-человечески.

– Ключ к Богам, которые гуляют в твоей земле, как ветер, рассказывая о себе ложь, лежит здесь. Возьми его и приложи к замку.

– А как я возьму?

– Это просто! Берешь человека в одной земле, ставишь на другую сторону, и смотришь, обо что он споткнется. Вампир мертв, но горсть его земли не меньше твоей. Она хранит его боль и твою дрему, а твоя земля твою боль и его дрему. Поэтому человек может легко разобраться с врагами земли или создать демона. Когда нет души, бейся за всю землю – и за свою, и за брата твоего. Будет время, она принесет плоды. С двумя землями ты будешь не человеком, а богом! Ты у земли одна – вампир мертв. Покайся и покажи земле, что сделали с ней Боги, которые похваляются собой.

Манька отбивалась, но ни один ее ответный удар не достиг цели. Она билась с пустотой, которая метелила ее почем зря. Некоторые удары были настолько сильными, что голова ее сотрясалась. Бежать было бессмысленно и некуда, черные скалы и камни не имели укрытий, и твари, вызванные к жизни, перемещались вместе с ней, как будто она несла их на себе. В прочем, так оно и было. Она уже не сопротивлялась, взирая обреченно на них и на саму себя. Так, по крайней мере, она оставалась на месте, а твари земли двигались, но необычно, оказываясь порой наполовину в земле, или в воздухе, но ступая уверенно.

– Как? Каюсь, Господи, каюсь! А нельзя убрать вампира? – жалобно попросила Манька. – У него все равно дерева нет… Помоги! Он у меня всю башку изгадил…

Дьявол засобирался. Манька это почувствовала по интонации его голоса и по торопливости.

– Я могу обидеть вампира, – с отчуждением проговорил он, будто она у него попросила взаймы, а он любезно отказывал. – Вампир – моя надежда на новые просторы, у нас с ним договорные отношения, скрепленные кровью. Когда он чиркнет по Бездне, прах и некоторые проценты мне достанутся, – напомнил он. – В сущности, я завершу начатое – мои струпья сгорят, теперь уже навсегда, но, по-моему, справедливо возблагодарить идущего на смерть. Это, Манька, моя дань самому себе умирающему. Если ты жить собралась, мне молиться – пустое занятие. Я могу поднять человека, но не в ущерб себе. Молись земле, которая гонит тебя и принимает, прими на себя грех. Пей мерзость и кажи ей руки. И пусть она решит, сколько крови на них. После скажешь спасибо…

Последние слова Дьявола пришли издалека.

Манька злилась, что не может видеть его как обычно. Она достаточно хорошо изучила его повадки и могла бы по виду определить, что сделать, чтобы мерзость ушла. Когда у Дьявола глаза добрые были – готовит пакость! Виноватые – можно расслабиться, время еще есть. Холодные – копай себе могилу. Озаботился – могла бы лучше, но все позади… На мир Дьявол смотрел по-другому: добрыми глазами – любил, озаботился – поможет кому-нибудь, бескорыстием заболел, глаза холодные – быть беде. А так она могла по уши стоять в дерьме и думать все что угодно – но сто ответов будет ямой.

– Замечательно! Без вины виноватая! – она бы развела руками, но руки не поднимались. Не иначе обе были сломаны, или обездвижены медикаментозно. Или связаны. – Я мерзость, мерзость! – повторила она, прислушиваясь к своему чреву. – Все беды от меня одной!

И вдруг в том месте, где она валялась, она снова увидела черта, а сама оказалась чуть в стороне.

И не одного – двух чертей. Теперь перед глазами у нее были две Маньки.

Один черт продолжал шевелить губами, сидя на невидимом стуле, ушедший в себя, глаза его оставались неподвижными. Второй катался по земле с затравленным видом, весь перепуганный, с уздой на голове, с удилами между зубов, облитый помоями и обмазанный какой-то гадостью. Его била дрожь: он таращился по сторонам, и тоже не в себе, словно опоенный зельем. Черти были, скорее, мертвы, чем живы. И как бы она ни старалась, не получалось рассмотреть их лица, чтобы удостовериться, что это она сама. Объемные, но какие-то несуществующие. Ни лиц путем, ни прочих частей тела. В том месте, где должно было быть тело, была тьма, наполненная содержанием, и она опять не понимала, не помнила, не узнавала.

Это ж сколько надо мучить человека, чтобы кровь из него добыть!

Благодаря Борзеевским наставлениям и схемам, которые он приложил к избам, Манька сразу догадывалась, где была ее дрема, а где земля хранила боль, но ее боль и боль вампира смешались в одно кровавое месиво и была почти одинаковой.

– Смотри, кому помогаешь! – одного черта пинали.