Кому в Раю жить хорошо…

Ей страшно не хотелось возвращаться в свою каменную и расплавленную реальность. Утопия Дьявола… – лучшая ее часть, была так близко, за спиной, и до боли хотелось остаться там кем-нибудь зверюшкой, травинкой, той же мухой, достигшей преклонного возраста, чтобы почувствовать себя существом в полном смысле этого слова. Но она не могла проникнуть за пределы своего Бытия, только заглянуть.

Манька выплыла из-под реальности, и ужас поверг ее в отчаяние.

Здесь мало что изменилось: с неба падали огромные скалы, лава плавила камень, огромные глыбы скал течениями волокло мимо, а легкие, забитые пеплом, как будто зацементировались… Она дышала, но не чувствовала воздуха, чудом оставаясь живой. Или их уже не было. Она вспомнила наставление: войти в огонь и понять. Инструкция инструкции рознь. Манька застонала, встала на корточки, проползла площадку плиты из конца в конец.

Плита оказалась не такой большой.

Что значит, войти в огонь?

Да разве ж можно что-то понять, если уже понимать станет некому? И как, простите за вопрос, бродить по этой лаве? Плыть что ли? Реки лавы и никаких привилегий!

– Дьявол, ы-ы-ы-ы, сам бы побегал тут, по реченьке твоей горючей! – ругаясь, но не громко, простонала Манька. – Не человеческое же у тебя условие! Как копать – так я, как куда сходить – я, как хоронить – я, нечисть рубить – и тут я, чертям вольную добыть… Ну чем я тебе не угодила, благородный труженик адовых порядков? Модно себя хвалить…

Видимо там, в Утопии, все спали, поговорить было не с кем – Дьявол откликнулся сразу.

– Манька, иду я по своему саду, слышу, вопиет ко мне комар, который прежде срока в землю мою пришел. Неумно ходить туда, не зная куда, за тем, не зная зачем, – услышала она насмешливый, до боли знакомый голос. – Перспектив у тебя никаких, ну хоть сейчас сдаешься?

– Ты мне сам саван сошьешь, али по старой дружбе Борзеевича просим? – пристыдила она его. – Вижу же, что земля под ногами, а как ступить не знаю. Ведь как-то же они живут… Значит, есть земля. Черти… там, в избе… тоже не в воздухе летали. К земле привязаны, разве не так?

– Мертвец одно, а живой человек другое. Прежде срока в Аду не покалечит себя человек. Ад – это круто! А если линию судьбы перечеркнет мертвечина, тогда смерть. Но здесь одна она: вызов брошу, и пойдешь на смерть. А пока ходи буквой Закона. Восьмью глазами разве не найдешь куда ступить? И перестань смешить! Ты – красная глина, которая была когда-то мной. Что с ней станет? Оживешь – будешь жить, нет, закончу начатое. А как назад соберешься, кликни черта. Ты его вернула, и он тебя вернет. А я пока Борзеевичу привет кину… от вашего дому в звонную думу!

– А где мне искать нетопырей, людей и окаянных? – крикнула Манька смелее.

– Везде где ты! Растопырь уши, раскрой глаза пошире. Чем бы брачная контора была, если бы не соединяла женихов и невест? Я на работе, Манька, мне тут половником стучать не пристало! Там, внизу, земля тебе показывает меня, а тут мы над землей.

И голос исчез – просто, исчез! Господь прошел мимо по своему Саду. Ну, хоть голосок его чем-то ее порадовал! Значит, не умрет.

Манька с ужасом воззрилась на лаву, которая плыла мимо и плескалась у ног. Не было Сада-Утопии, была одна лава и камень.

Необыкновенное чувство – страх!

Где испытала бы она боль, если не в этом райском Судилище?

«Так, меня никто не судит … пока… это репетиция, – прошептала она, зажмуриваясь и крепко стискивая зубы. – Поверь в себя! Поверь в себя! Видел бы меня Борзеевич! – дышать стало еще тяжелее. – Крест на мне?! Оберег! Зуб мудрости! Я – красная глина! Что мне сера, что мне зной, что мне … камень не пробивной, когда пришла костлявая за мной!!!»

Она, наконец, решилась и вдохнула сернистый воздух полной грудью.

Вздохнула так, как на земле. И на выдохе вылетел такой столб пламени, что не удержалась и упала мягким местом по пояс в самую лаву.

Раскрыла глаза, рассматривая себя.

Вообще было не так болезненно, как ожидала. Никаким рассудком понять это было невозможно, но факт оставался фактом. Ее попа и прочие места, погруженные в жидкий каменный поток, раскаленный до миллионных градусов, оставались невредимые. Жгло, жжение проникало вовнутрь, сразу же запахло шашлыком, но в избе, когда она выносила покойников из огня, когда у нее обугливались конечности и слазила кожа, было много больнее.

Хотя, наверное, глупо сравнивать боль. В каждое время она кажется самой непереносимой.

Она встала из лужи и потопталась на месте.

Ноги вязли в лаве, как в том болоте, которое она не забыла бы, даже если бы у нее вырезали мозги. Адреналина она хапнула по седые волосы. Это она потом в архивах Бабы-яги узнала, что адреналин разгоняют в крови после выброса физическими нагрузками, а в прочих случаях он избирательно откладывается во всяких нужных местах, чтобы разрушать неокрепшие тела. Тогда она плюхнулась рядом с пнем и до следующего утра валялась мертвецки уснувшая – а попрыгала бы вокруг пенька, и седой волос не состарил бы ее так неожиданно.

Она тихонько побрела вдоль течения.