Кому в Раю жить хорошо…

С чертями она здорово поднаторела, научившись примерять на себя свое состояние, как одежду: догадки приходили сами собой, как только сознание становилось чуть живее мертвого. И тогда, вспоминая наставления Борзеевича и используя накопленный опыт, который преподали ей черти, она уже могла восстановить события в хронологическом порядке, уплывая вместе с людьми, которым приспичило почесать язык, когда ее сознание отсутствовало, а сама она, бесчувственная, находилась где-то рядом. Так она могла вспомнить все, что с ней происходило, даже если не могла помнить – земля записала каждый ее вздох, выйдя из берегов и расширив свои пределы, неприкаянно проходя по чужим головам и состояниям. Иногда Манька ошибалась и неправильно толковала события или расценивала присутствующих людей – тогда объекты снова становились каменными глыбами, погружаясь в черную ночь, освещенную лишь отсветами раскаленных потоков раскаленной лавы. И тогда черный камень, словно кирпич, привязанный к шее утопленника, выжигая сознание, помогал нырнуть глубоко в прошлое, возвращая ее в начало жизни.

Нет, – это были не черти. Черти вытаскивали хлам, разбирали и придумывали, как лучше показать человеку, мастерски избивая его этим хламом. Эти люди и нелюди не прыгали за спину или из-за спины. Они убивали, иногда заглядывая в глаза, нашептывая в уши, угрожая и успокаивая…

Почти как тени, которые приходили к черту, но живые, облаченные в плоть. И они не выступали вперед, она проваливалась к ним, наслаиваясь поверх, или полностью становясь ими, утрачивая себя, и спохватываясь, когда неверно истолковывала или неточно собирала человека.

Боль приводила ее в чувство. И крик рвался наружу, застывая на окаменевших губах.

Она била – била саму себя!

Содержание объектов было разным: всплывающие образы в равной мере могли оказаться и человеком, и животным, и неодушевленным предметом, способным издать звук. В матричной памяти их объединяло одно – отсутствие сознания. Полное, или частичное. Открытые врата земли позволяли прийти и остаться в виде пространственных объемных объектов, обретших самостоятельность, занимающих в земле место, иногда образуя собственное пространство, если образы протягивали себя от одной земли в другую. Боль впивалась в сознание сразу же, стоило ей осудить их, противопоставляя себя порой бессвязной и откровенной их глупости, выдавливая ее в ее собственное тело на тот момент.

Все это было…

Боль была настоящей – уходила она лишь после прозрения, когда не оставалось сомнений, кто, как и чем промышлял. Земля вернула ее в чрево матери, приоткрыв завесу ее мрачных воспоминаний, чтобы в одностороннем порядке она могла собрать вещественные доказательства насилия, по определению, случившиеся в ее жизни.

Она не могла помнить об этом, но она помнила…

Люди неистовствовали, то погружая в бессознательность, то приводя в чувство, то снова убивая. И не было этому конца. Манька не знала, то ли радоваться, что Ад возвращает память, то ли презрение его было столь велико, что, открывая прошлое, Твердь отметала всякую ее надежду пристроить себя в Дьявольской Утопии. Она выбрала первое, получая ответы на вопросы, которые мучили ее дни и ночи напролет, проведенные в ее одинокой сараюшке, раскрывая секреты своей безрадостной кармы, которая вела ее в погибель, не испытывая обиды ни на Дьявола, ни на твердь, ни на чертей. Манька слишком ценила уроки, чтобы обвинять тех, кто возвращал ей саму себя. К боли она привыкла. Что могла сделать боль, которую земля считала своей и которую отдавала неохотно?! Раны от обморожений и железа не проходили с такой легкостью, как эти, лишь от одного правильно найденного слова, набора фраз, или расставленных по своим местам врагов.

– Кто дурилка, я дурилка?! Я тебя не дразню, они и в самом деле хотели к нам в гости прийти. Правда, Малина. Ты лучше скажи, малыш наш как? Опять бьет в печень? – спросил высокий красивый мужчина, про которого можно было сказать «сокол ясный». Вид он имел богатырский, правильными были черты лица его, глаза открытые, добрые, и голубые-голубые, совсем как у нее, пока она верила и ждала, что любым делом сможет показать себя. Манька с удивлением узнала в нем того самого пожилого мужчину, который привел ее на шахту. Только волосы его еще вились на ветру – черные, как смоль. Он смотрел ласково на женщину – с таким же вздернутым в картошку носом, с ямочками на уголках губ и подбородке, с правильным живым интересом хитринок в уголках глаз. наверное, они были с ней одного возраста. Манька едва узнала ее, на костре она была другая – старая, опухшая, изношенная, с лицом, испещренным морщинами и сломленная.

Значит, когда она бросила ее, лет ей было не больше, чей ей сейчас. И на костре она была не старше ее.

Но почему и что так изменило мать?

– В футбол будешь с ним сам играть! – ответила она с некоторым осуждением, положив руки на живот.

Манька почувствовала, как коснулись ее руки женщины.